Понурый Балтия-джаз
Шрифт:
– Хохахтунгсволь2!
– Мерси, вье кон, вив ля Франс3!
– откликнулся Дитер.
– По пьянке он говорит только на французском, - объяснил я на русском таксисту-полиглоту.
– Так на каком языке будем тогда разговаривать?
– спросил Ийоханнес Эйкович по-эстонски, запуская двигатель.
– Переведи ему, - сказал Дитер, когда мы сдвинулись с места. Беотийцы для полного наслаждения жизнью объявили патриотизм государственным преступлением. Так вот, в этой жизни я - беотиец, а не немец!
– Кто такие беотийцы?
–
– Вы, что же, понимаете и французский?
– спросил я.
– В этой жизни я кручу баранку, а в другой преподаю иностранные языки в школе... Так кто же эти беотийцы?
– Греки какие-то, - сказал я.
– Древние, разумеется. Вероятно, настаивали на альтернативной службе - заготавливать сено для боевых слонов, а Александр Македонский отказывал, гнал в строй, где дедовщина, неуставные отношения и все такое прочее. Бог с ними, с беотийцами... Рулите в Синди, улица Вяйке-Карья, и там, возможно, сегодняшней вашей работе конец. Хорошо?
Дитер набрался в гостинице основательно. А, может, добавил к тому, что принял в Таллинне на дорожку или по пути, потому что продрог - балтийская погода переменчива. Снова стало промозгло, зябко. И в машине кригскамарад без промедления заснул. Минут двадцать придавил и я, так что, когда Ийоханнес Эйкович сбросил скорость, въехав в узенькую Вяйке-Карья, пробудился я свежим. И повеселел - нос щекотало уютным запахом дыма, стелившимся над крышей дома и палисадником Йоозеппа Лагны.
Хозяин топил сауну.
Красный и распаренный, голый по пояс, в пижамных штанах, с цепочкой и серебряным крестиком на подушечке седых зарослей на груди, Йоозепп, открыв, сказал:
– Я думал, что вы приедете раньше, будете рады сауне. Однако, заждавшись, воспользовался сам...
– Мне, право, неловко... Суета всякая задержала. Мне неудобно, конечно, что не предупредил. Но я привез друга. Не возражаете, если он переночует в той же комнате?
Йоозепп, встав на цыпочки, высматривал за моим плечом машину, водителя и Дитера, отчаянно зевавшего в освещенном - по причине открытой двери салоне.
– Тот, у которого судорога сводит челюсть, и есть мой друг, - пояснил я.
– Тоже - француз?
– Говорит, что беотиец.
– Беотиец? Кто такие? Вроде сербов?
– Нет, это такие люди без национальности. Любить родину у них запрещено конституцией и кровавым режимом.
– Ох, ваш приятель, что же, из таких законопослушных?
– Скрывает. Сами понимаете, при такой-то жизни чем гордиться?
– сказал я Йоозеппу.
– Может, он диссидент, а может, и наоборот, сукин сын... Но тихий и воспитанный, хотя выпивоха. Значит, я его приглашаю?
– Давайте, - ответил, вздохнув, Йоозепп.
– Вижу, что люди вы непростые. Шутите, видимо, не от хорошей жизни... Да хоть шутите. Располагайтесь, а я пойду возобновлю температуру в сауне... У меня домашнее пиво есть.
Я вернулся к такси.
– Есть беотийское светлое, сауна, - сказал я Дитеру по-французски. На эту ночь лагерь разбиваем здесь.
– Обслуживают блондинки или брюнетки?
– Тогда я уезжаю?
– спросил Ийоханнес Эйкович тоже по-французски.
Дитер, с кряхтением распрямляя ноги, выбрался с заднего сиденья.
– Допроси парня с пристрастием, - сказал он.
– Подпали ему, если нужно, яйца зажигалкой. Почему проговаривается на стольких языках сразу? Это что, неспровоцированное выпячивание расового превосходства?
– Завтра в десять утра, - сказал я Ийоханнесу Эйковичу.
Он обидчиво кивнул и резко принял с места. Крутые жлобы лишили его монополии на знание иностранных языков. Красные огни "шестерки" и хруст гравия отсекло углом улочки.
– Собираешься поставить клизму?
– спросил Дитер, поднимаясь за мной в дом. Двадцать минут сна протрезвили. А без работы стоять он не мог и потому открывал военный совет. Кутузов и Багратион в Филях - перед сдачей Москвы. Такими видел я нас в исторической перспективе на завтра.
– Пронести должно с вонью и треском, чтобы донеслось до Тургенева или, хотя бы до его свиты, - сказал я.
– Поможешь?
Дитер Пфлаум облапил меня за плечи. На его совести лежала пулеметная очередь с катера по своим в плавнях под Митхо. Комплекс вины, которым я постоянно злоупотреблял.
– Так вы войдете в дом?
– крикнул из недр своих владений Йоозепп.
– Это Дитер Пфлаум, он немец и мой друг, - сказал я Йоозеппу, приодевшемуся в стеганый халат и шерстяные носки с кожаными подошвами.
– Сплошь великие державы!
– Вы правы! Надоело... Приехали в вашу тишь, чтобы потолковее сформулировать наше ходатайство о политическом убежище в Беотии. Присоединяйтесь, сэкономим на бланках, - сказал я.
– Зарабатывать нужно, а не экономить, - изрек Йоозепп.
– Это следует высечь на мраморе!
– сказал я.
– Есть новости. Таймер включили, - сказал Дитер, когда эстонец оставил нас перед дверью моей комнаты.
– Двадцать четыре часа, дольше наблюдение со стороны открытой Балтики мы продержать не сможем. Не имеем права. Для продления потребуется выход наверх. Таково правило...
Он сбросил пальто, пиджак, развязал галстук, вытянул подол сорочки из-под брюк. Осмотрелся - куда сложить одежду?
– Это последнее слово твоего начальства?
– Это последнее слово моего начальства, я звонил ещё раз перед отъездом из "Каякаса". Что скажешь?
– Думаю, суток достаточно, - сказал я.
– Успею прищемить хвост Чико.
– Ты даже не знаешь, где он находится. Бред... Может, уже в море.
– Я знаю, где груз, без которого "Икс-пять" не покинет стоянку, будь у Чико хоть десять украденных генералов на руках. Возможно, именно сейчас пять ящиков с пачками неких хрустящих бумажек катят по Пярнускому шоссе в укромное место под крышу памятника национальной архитектуры.