Понурый Балтия-джаз
Шрифт:
– Дубровин знает о содержании нашего разговора?
– Дубровин, если ему нужно, под присягой отречется от всего, в том числе и от того, что вообще встречался с тобой.
– Тогда два вопроса, - сказал я.
– Когда планируется обмен? И как можно обменять Вячеслава Вячеславовича, если он у эстонцев?
– Лефортовский сиделец уже в поезде, который идет в Таллинн. В этом же поезде группа, доставляющая наличность для депозита в "Экзобанке". Дубровин обещает договориться с эстонцами о выдаче ему Вячеслава Вячеславовича. По его мнению, и тут он прав, местные заинтересованы,
– Ты можешь раздобыть мне досье на "Экзобанк"?
– спросил я Ефима, впавшего в задумчивость. Он словно не услышал.
– А может, латыши и поляки правы?
– задал я другой вопрос.
– Может, и правы, - сказал Ефим вяло.
– Слушай, товарищ Шлайн! А тебе не кажется реальным такой вариант, что этот банк - на деле отмывочное корыто твоего Вячеслава Вячеславовича?
– Отмывочное корыто для чего?
– Для фальшивых денег, которые он производит где-то здесь! Один миллион двести пятьдесят тысяч швейцарских франков пойдут в некий фонд Вячеслава Вячеславовича и его структуры. С Чико же и его бандой, а также всеми остальными, включая Ге-Пе, подводников и кого там еще, может, и Дубровина, он рассчитается фальшивками...
– Насчет Дубровина полегче...
– И потом все же осрамит, заявив, что Москва ведет тайную дипломатию, пошла на освобождение Вячеслава Вячеславовича и лефортовского сидельца, то есть государственных преступников, да ещё заплатила ясак фальшивыми купюрами. А если не осрамит, то пригрозит осрамить и потребует ещё денег и уступок...
– Уходи!
– заорал Ефим.
– Уходи и делай то, что собираешься сделать!
Я взглянул на свои "Раймон Вэйл". Два пятнадцать. Солнце перекрашивало море из серого в светло-зеленое.
– Ефим, - сказал я.
– Попроси Дубровина, когда он будет говорить с эстонцами относительно Вячеслава Вячеславовича, замолвить словечко и за меня. Необходимо, чтобы они все-таки оставили меня в покое. Я ведь чист перед ними, за исключением... ну, кое-каких незначительных телесных повреждений, вынужденно нанесенных... э-э-э... гражданам этой страны. На благо их же... э-э-э... молодой и независимой родины. А?
Он рассмеялся. Снял очки, дохнул потрескавшимися губами на стекла и принялся протирать концом пестрого шарфа.
– Запиши и мне эти слова на бумажке. Пригодятся в качестве последнего слова в здешнем суде, когда меня привлекут за соучастие в твоих делишках... Встреча вечером в представительстве. Это - приказ!
Ефим протянул мне руку.
– Это государственному-то преступнику?
– сказал я.
Глава шестнадцатая
Окно в Европу
С моста через Саугу останков "Фольксвагена Пассата" на набережной я не увидел. Убрали. Место возможной героической гибели Бэзила Шемякина обозначали черное пятно на вспаханном асфальте и обгрызенный парапет. Кусты между набережной и площадью перед почтамтом выгорели, или их скосило взрывом. Ветер с реки прогибал оранжевые ленты полицейского ограждения. Любопытно, как там идет следствие... Я перекрестился и простил Гаргантюа Пантагрюэлевича.
Солнце растапливало лед, спрессовавшийся за зиму вдоль бордюров стоянки у торговой площади старого Пярну. Таксист, чернявый, явно не эстонец, хотя молчаливый и корректный, вырулил на сверкающие лужи, поискал, вытягивая шею, место посуше и развел руками.
– Знаю, - сказал я.
– Дальше пешеходная зона. Ждите здесь.
Я испытывал удовольствие от прогулки по узкому тротуару вдоль старых двух - и трехэтажных домов. Милая архитектурная смесь некогда общей окраины двух исчезнувших империй - российской и германской. Я думал о том, что потерпел поражение, и о том, сколько таких же, как я, неудачников русских, немецких, эстонских и других разных, ограбленных или побитых, обманутых или обнищавших - торило пути-дорожки по этим тротуарам. С новыми надеждами на успех и победу, опять и опять возрождающимися вопреки всему...
И вдруг я приметил начальника пляжного кохвика в компании молодца в замшевой куртке. Они выносили из пивной два пестро расписанных баночных бочонка финского "Пиво Синебрюхов". Я прошагал за хмельной парочкой до амбара. За распахнутой дверью доставку угощения встретили воплями, по меньшей мере, ещё два человека помимо Дитера.
Рядом с "Рено", имевшим пропуск на проезд в пешеходную зону, стояла "БМВ" Толстого Рэя без пропуска. За рулем, подняв воротник куртки-пилота, Дечибал Прока делал вид, что дремлет. Я подошел к машине.
Боковое стекло поползло вниз.
– Здравствуйте, господин Шемякин, - сказал Прока.
– Кого привез?
– спросил я, пытаясь понять причину выражения побитой собаки в цыганских глазах. Мучила совесть из-за участия в покушении на меня у почтамта? Вечный лейтенант, с него станется...
– Хозяин приехал, как вы хотели. И ещё Рауль Бургер.
Я не отходил.
– Почти два часа, - добавил он.
– Солнышко-то какое, - сказал я равнодушно.
– Весна пробивается... И охота им пивом наливаться в сарайном полумраке?!
– Немец всех раскачал. Я, говорит, с похмелья... Сначала принесли две посудины с пивом. Потом снова две. Сейчас опять две. Зассали амбар кругом, - поддержал беседу Прока. Немного поколебался, открыл дверь машины и встал передо мной.
– Извините, я думал вы внутрь уйдете, поэтому сидел...
– Я тебе не командир.
Прока откашлялся. Дернул голой шеей. Под курткой он носил синий свитер без рубашки.
– А если я попрошусь под вашу команду?
– спросил он вкрадчиво.
– Хозяин с оружием?
– ответил я вопросом.
– Все с оружием.
– Не хлопай дверью, садись за руль и подавай сигнал рацией, что я иду.
– Откуда вы знаете про сигнал?
Я подтолкнул его легонько в машину.
– Тебя чему учили на флоте? Сигнал подается при обнаружении противника. На земле, как и на море... Давай, давай, перебежчик...
Пластиковое полено рации висело на спинке сиденья "БМВ" в кожаном чехле. Прока придавил какую-то клавишу и кивнул мне. Я обошел амбар, приметил узкое окошко без решетки, потоптался немного, прислушиваясь к наступившей внутри тишине, вернулся к двери и открыл одну створку.