Попаданец на гражданской. Гепталогия
Шрифт:
Даже возмутительно молодым — но такова любая революция. Дерзким и агрессивным, стремящимся к кардинальным переменам, она всегда открывает дорогу. Латышу Альберту Лапиньшу, русифицировавшему свою фамилию в более удобную, было только двадцать лет.
В октябре семнадцатого он вступил в Красную гвардию, принял участие в московских боях. Через полтора года уже командовал полком, а после взятия Омска ему дали дивизию. И не зря — энергии молодежи не занимать, и 30-я дивизия неутомимо преследовала белых вдоль железной дороги, громя слабые арьергарды и захватывая набитые
Отступавшие колчаковцы почти не сопротивлялись, хоть и было их в несколько раз больше. Деморализованные целой чередой поражений, они не желали драться, лишь иногда затевали кратковременные перестрелки, отбиваясь от наседавших красных.
Только неделю назад произошел один настоящий бой — у станции Тайга авангард столкнулся с арьергардом польской дивизии, усиленным бронепоездами. Тогда пришлось туго, но поляки вскоре вышли из боя и, пользуясь железной дорогой, быстро оторвались в своих эшелонах…
— Цука, — выругался Лапин сквозь зубы — ведь сам же совершил жуткую ошибку. Переговорив на исходе ночи по телеграфу с Красноярском, «обрадовав» тамошних эсеров, что хуже любой контры, он уехал из взятого внезапным налетом Ачинска, чтобы поторопить отставшие 89-ю и 90-ю бригады. Грязнову приказал преследовать красных всей своей 88-й бригадой, оставив в городе один батальон. И надо же так понадеяться!
Белые последние дни только хаотично отступали, какие там контратаки, тем более ночные. Потому и посчитал начдив, что одного батальона в триста бойцов будет достаточно для охраны станции и города, а к полудню он сам подойдет с отставшими бригадами.
— Сколько их там? Кто? — сумрачно спросил Лапин.
— До тысячи штыков с пулеметами. Погоны синие, ижевцы или воткинцы, другие беляки таких не носят. Мой батальон нарвался на них у станции. Огонь был плотным, пришлось отступить.
В голосе комбата просквозило нечто похожее на уважение или тщательно скрываемую боязнь.
— Цука, — снова выругался Лапин. Как он рвался к городу, занял и профукал тут же. А ведь Ачинск ключ к победе — третья армия белых плетется южнее, отстав уже на переход от второй. Беляков сзади поджимает 35-я дивизия, в Мариинске и Томске сосредотачивается 27-я дивизия. На севере вытянулась лента брошенных колчаковцами эшелонов.
Выход для армии только на северо-востоке, через Ачинск, который он уже занял. Вернее, занимал. И все — попав в окружение, белые или сдались бы, или были уничтожены. Добить вторую армию, что бросила своих, а сама упрется в Красноярск, вопрос времени. Но, видно, кто-то из генералов сообразил и повернул ижевцев с дороги на город.
Целую бригаду бросили, не пожалели — ведь своих спасали. Лапин хорошо знал малочисленность белых формирований, и степень их деморализации. Ну что ж — тогда он разгромит сегодня их последнюю боеспособную часть, а дальше придется только добивать уцелевших.
— Бутем атаковать с хоту, — процедил сквозь зубы упрямый латыш. Двух полков 89-й бригады с одной батареей (третий выступил из Томска, смененный там полком из 27-й дивизии) достаточно для занятия города. А потому ждать подхода трех полков отставшей 90-й
Чернореченская
Через заледеневшее вагонное окно в купе проникал сумрачный вечерний свет. В салоне было тесно от собравшегося здесь генералитета и старших офицеров, остро пахло потом давно не мытых тел, порохом, табаком и витал явственно осязаемый запах полной безнадежности. Мрачная атмосфера еще больше сгустилась, когда со стула тяжело встал и заговорил невысокий генерал-лейтенант с уставшим лицом и черной бородкой.
— Красноярск не гибель, а одна из страниц борьбы. Скажу больше — это тяжелый экзамен, выдержат который только сильные и верные. Но они будут продолжать борьбу. Крепкие пойдут со мной, и я или спасусь, или погибну с ними. Но если это суждено, то я буду с войсками до конца, и своей смертью среди них докажу им свою преданность.
Словно электрический разряд попал в собравшихся, все разом вздрогнули и засопели. Заходящее солнце кровавыми отблесками производило на души генералов и офицеров тягостное и жуткое впечатление. Нервы напряглись как струны, все присутствующие даже дышать стали через раз.
— Сегодня будет написан приказ, в котором я скажу об обстановке, создавшейся благодаря измене. Этим приказом, кроме того, я разрешу всем колеблющимся и слабым оставить ряды армии и уйти в Красноярск, когда мы к нему подойдем.
Многие генералы с офицерами стали переглядываться, не в силах поверить. Ведь Каппель сказал беспрецедентное. Он призвал фактически распустить армию, оставив в ней добровольцев, тем самым вернуться в лето восемнадцатого года. Ведь многие солдаты удерживаются только чувством товарищества и шли вперед за более решительными. А теперь пойдет массовое дезертирство — ведь все присутствующие уже не помышляли о победе, а старались в отступлении спасти свои жизни.
— Тем, кто останется со мной, я в этом приказе скажу, что нас ожидает впереди только тяжелое и страшное, может быть гибель. Но если останется только горсть, я и ее поведу. Вы поняли — мы должны прорваться!
Все обреченно выдохнули — теперь не осталось даже маленькой надежды. Главнокомандующий сказал, по сути, одно слово — это конец!
— Я думаю, вы слишком сгустили краски, Владимир Оскарович! Не все так плохо, как кажется. Наоборот, мы в одном шаге от победы. — Насмешливый и уверенный голос пронзил всех электрическим зарядом.
В раскрытой двери вагона стоял генерал-лейтенант со странно знакомым всем присутствующим лицом. В это нельзя было поверить, но человек перед ними был живой, а не призрак или привидение. Не мистификация или плод воспаленного безумия. И он улыбался…
— Господа генералы!
Звонкая команда вывела присутствующих из состояния паралича — все повскакивали с мест, вытянувшись по уставу.
— Сидите, господа! Семен Федотович, и вы, Казимир Юрьевич, проходите. Я думаю, нам всем предстоит долгий разговор.