Попаданец на гражданской. Гепталогия
Шрифт:
– Только так, не иначе. Но и вы можете произвести надо мной обряд, что-что, а волхвовать вы умеете. Так что каждая из сторон дает серьезные гарантии, это и есть основа нашей взаимной искренности. Ибо доверять и вашему, и моему слову можно. Вижу по вашим глазам, что вы согласны на мое предложение, Семен Федотович!
Париж
– Еще месяц, и страну ждет катастрофа намного ужасней, чем та, что разразилась после Седана полвека тому назад! Пикантность ситуации, граф, заключается в
– Тут с вами трудно спорить, Анатолий Анатольевич!
Военный атташе генерал-майор Игнатьев был в прескверном состоянии духа – известия с Восточного фронта были неутешительными.
Французская армия откровенно не желала драться с большевиками, и опытные солдаты, прошедшие через горнило позиционной войны, или отступали, или дезертировали, принося панику в тыл, и без того охваченный революционным брожением.
Драконовские меры, принятые главнокомандующим маршалом Фошем, напомнили графу печальные сентябрьские дни 1914 года, когда французы отступали под натиском германских войск.
Он тогда собственными глазами видел десятки трупов «паулю», бежавших с поля боя и безжалостно расстрелянных жандармами, которые прикалывали на груди казненных листок с надписью – «предатель». Но сейчас происходило воистину ужасное явление – с позиций удирали целыми полками, а отважные герои Вердена и Соммы стали завзятыми пацифистами.
Расстрельные команды трудились без отдыха, в ответ тоже звучали выстрелы, и, как подожженные стога сухой соломы, вспыхивали кровавые солдатские восстания, пламя которых перекинулось в тыл.
Две недели тому назад, в день Парижской Коммуны, со дня объявления которой прошло ровно пятьдесят лет, 18 марта в Париже тоже начался мятеж, поддержанный и в других французских городах, особенно в Лионе, где была объявлена народная власть.
Эту «пролетарскую весну» инспирировали коммунисты и левые социалисты, к которым охотно примкнули целые массы черни, люмпенизация населения стала ужасающим последствием мировой войны с тотальным обнищанием.
Выступления подавили с большим трудом, бросив против мятежников самые надежные части – «иностранный легион» и сенегальских стрелков, при поддержке танков. Но страну до сих пор лихорадило, в Лионе продолжались ожесточенные уличные бои.
– Граф, только что мне сообщили по телефону из военного министерства…
Вышедший на несколько минут в приемную, посол Нератов вернулся с бледным, вытянувшимся лицом. Таким взволнованным генерал его еще не видел.
– По приговору военно-полевого суда в форте Венсенн расстреляны сотни мятежников, среди которых наши эмигранты – видные русские социалисты, такие как лидер эсеров Чернов, многие члены ЦК этой партии, включая председателя Всероссийской Директории, что была в Сибири, Авксентьева, несколько десятков других социалистов…
– Что вы намерены предпринять, Анатолий Анатольевич?
– Немедленно поставить в известность председателей советов министров Кривошеина и Вологодского – ведь дело касается Сибири. В списке казненных лиц много высланных именно оттуда. Вместе
– Такой демарш усугубит ситуацию, Анатолий Анатольевич. – Голос генерала прозвучал глухо, но твердо. – Вы полностью уверены, что произведена казнь действительно невиновных?
– Нет, Алексей Алексеевич, такой уверенности у меня нет, а французы меня заверили, что именно наши русские социалисты профинансировали через свои тайные каналы мятежников. И готовы немедленно предоставить материалы дознания!
– Вот видите… – с облегчением вздохнул генерал. – Мы добивались их выдачи полгода для производства суда, дабы отправить смутьянов на каторгу, но не смогли. Теперь сами французы вынесли им приговор, я уверен, что справедливый. Правда, столь ужасный…
Нератов с напряженным вниманием слушал военного атташе – Игнатьев долго жил во Франции, был членом привилегированного «Жокей-клуба», и к его мнению прислушивались власть предержащие, как в Париже, так и в Симферополе.
И хотя самоуправство маршала Фоша потрясло посла, он совершенно успокоился, когда расслышал в спокойном голосе русского аристократа в погонах хорошо скрытый смешок:
– Ведь, по сути, нам следует поблагодарить наших парижских друзей – они сделали за нас сие неблагодарное дело, так что в Иркутске и Харькове с резкими демаршами выступать не станут. Выразят протест, не больше, и то лишь потому, что не произошло экстрадиции. Но ничего не поделать – время военное, а лес рубят – щепки летят!
Харьков
– В первую нашу встречу, Семен Федотович, я видел у вас на груди орден Боевого Красного Знамени. За какие заслуги вы его получили и когда? Вы ведь служили в Красной армии?
– А не много ли задаете вопросов, Лев Маркович?
Фомин попытался выиграть время для ответа. Врать Мойзесу было бессмысленно – глаз чекиста стал пронзительным, светился лихорадочным блеском. В руке он продолжал держать черный камень, тонкие пальцы играли с амулетом, поворачивая к полковнику то одной, то другой гранью, а то и пряча в ладони.
«Арчегов мне говорил о детекторах лжи, что изобрели в его время. Хм, знали бы иные вещи, и эти хитрые машинки бы не потребовались». Мысли текли медленно и отстраненно, в висках бешено стучали молоточки, в глазах расплывалось. Он ответил Мойзесу той же монетой и теперь сам испытывал схожие ощущения, ибо к тому, кто ведует, все может вернуться с утроенной силой.
– Это все один вопрос, Семен Федотович, и касается он вашего ордена, того самого, что вы нацепили сами. Как видите, я полностью соблюдаю наши договоренности!
– Орден этот я, тогда командир эскадрона, получил из рук командзапа Тухачевского в сентябре двадцатого года, за бои с поляками. Я ответил на твой первый вопрос, Мойзес?
– Полностью… И честно!
Чекист даже не улыбнулся, лицо продолжало быть напряженным, но никак не руки. В пальцах правой он продолжал вертеть камень, а левой рукою из кармана извлек блеснувший эмалью предмет. Держа его на раскрытой ладони, протянул вперед: