Попаданец на гражданской. Гепталогия
Шрифт:
– Покончим с тевтонами, братья!
– Вперед!
– Польша не погибла!
Дикие яростные крики раздались повсеместно, отражаясь от стен зданий, – на две вражеские машины, невзирая на плюющиеся свинцом башенные пулеметы, скосившие очередями десятки безумцев, набросились со всех сторон многие сотни людей, буквально облепив их, погребя под живыми телами бронированные корпуса.
Чума видел здесь рабочих в блузах, женщин в передниках,
Чума оторопел от увиденного, на минуту потерял дар речи, машинально вытерев вспотевший лоб рукавом мундира. И только сейчас заметил на ткани обильное золотое шитье.
«Так меня из полковников в генералы произвели?!»
Не успел он подумать над такой несообразностью, как пронзительный вой обрушился сверху. Подняв глаза, полковник увидел, как с голубого неба отвесно пикируют, словно орлы, три аэроплана с изломанными, как у чайки, но только в обратную сторону, крыльями.
Они абсолютно не походили на виденные им «этажерки» и казались самим совершенством, появившимся из совсем другого времени. Примерно такими же, как пулемет Максима рядом с древними фитильными аркебузами времен Потопа.
«Да откуда они такие взялись?»
От самолетов отделились черные капли, устремившиеся к земле и вырастающие прямо на глазах в размерах. Пронзительно ревя, металлические птицы взмыли к небу, избавившись от тяжелой ноши.
«Они нас бомбят!»
Только сейчас полковник осознал происходящее, и тут же чудовищные взрывы прямо на его глазах разметали толпу по улице, укутав место бойни черным дымом смерти.
«Это мое время?! Бабка Магда говорила, что человек может видеть сны из далекого будущего. Краешек всего малый господь показывает своим избранникам, но такое никогда не случится, если меня убьют! Так это вещий сон или наваждение…»
– Эй, пан Чума, пора бы очнуться!
Сильный пинок в бок привел полковника в чувство – боль казалась нестерпимой. Морок схлынул, а в ноздри снова ворвался знакомый запах крови, царивший в тюремной камере крепости.
Он с трудом разомкнул глаз и увидел перед собой стоящего чекиста в черной, наводящей страх на людей кожанке. Вот только голос у того был до боли знакомый – Валериан похолодел, смертельный лед за одну секунду сковал его сердце.
Этого человека он знал с ноября 1919 года – бывший адъютант генерала Зиневича, что возглавил мятеж эсеров в Красноярске и был за это позже повешен, попросил тогда зачислить его в дивизию, упирая на то, что поляк по происхождению.
В бою с красными, уже здесь, под Варшавой, он попал в плен раненым, но через месяц сумел бежать, вступил в его подпольную группу и был среди тех отчаянных офицеров группы Румши, которые убили Дзержинского. И вот сейчас стоит перед ним в ненавистной
«Змею пригрел на собственной груди!»
Чума хотел сплюнуть, показать презрение, не сумел – во рту пересохло, но губы смогли разомкнуться, выплюнув слова:
– Ты изменник, капитан Полонский… Ты всех нас выдал большевикам, песья кровь!
– Ах, какие гордые слова, полковник Чума! Вот только не нужно предателем меня называть, я вас, поляков, всегда ненавидел. Штаны драные, побираетесь как бродяги, а все равно – п-а-а-ны!
– Курва маць!
– Не лайся, Чума, сам такой же! Хотя тебя поблагодарить нужно, но, по большому счету незачем! – Улыбка на губах бывшего офицера стала воистину сатанинской. – Дзержинский мешал многим, вы его вовремя убили! Ты придурок, Чума, – не спаситель Польши, а ее погубитель! Теперь у большевиков имеется повод обрушить красный террор, и они сделают это. Истребим офицеров, профессоров, врачей, учителей, всех тех, кто может идейно противостоять… А народ без мозгов подчинить легко, уже проверено! Ты здесь сдохнешь и сейчас – я и так тебе слишком много сказал!
Полонский наступил хорошо вычищенным сапогом на горло и навалился на ногу всем телом. Полковник захрипел, задергался, но вскоре испустил дух. Чекист ухмыльнулся, плюнув умершему офицеру в лицо:
– Мавр сделал свое дело!
ГЛАВА ПЯТАЯ.
Будь же проклята эта война…
(30 апреля – 3 мая 1921 года)
Петроград
Всего за каких-то три с половиной года советской власти державная столица Санкт-Петербург, творение Петра Великого, олицетворявшая собой могущество Российской империи, превратилась в полное убожество. Только ветер гонял мусор на его широких проспектах, тускло грязнели вечность не мытые окна, подслеповато щурясь на яркое, почти уже летнее солнце, да с проплешинами давным-давно не крашенных фасадов, словно больные проказой на последней стадии, стояли мрачные шеренги зданий.
Напрочь пропал дух горделивой столицы, Северной Пальмиры, что нынче, как вороватая крыса, перебралась в прежде мещанскую Москву. Разом потускнели величественные золотые купола имперских соборов. Да и сам город, превратившийся в 1914 году на волне германофобии в Петроград, а теперь стараниями главного большевика Зиновьева, что на самом деле носил совсем иную фамилию, переименованный в Петрокоммуну, стал совсем иным по своему духу.
Огромные заводы, что служили раньше опорой экономики могущественной империи – Путиловский, Обуховский, Металлургический, – ныне еле коптили небо высокими трубами.
Закрыты были большие верфи, кроме одной, простаивали многочисленные мелкие предприятия и фабрики. Пролетариат на собственной шкуре познал прелести советской власти с ее пайком из ржавой селедки, надоевшей до смерти перловой кашей, с принудительной мобилизацией и внушавшими панический ужас ревтройками.
Четыре страшные зимы пережил город, население которого за это время сократилось чуть ли не вдвое. Голод и холод, тиф, холера и другие болезни выкашивали людей, как в чумной год.