Попаданка-травница на службе Его Величества

Гуда Хелен

Глава 2.

Дом лекаря, как и сама лекарская лавка, находящаяся в нем, была печальным зрелищем. Домик держался на честном слове. Он не рухнул только лишь потому, что его с двух сторон подпирали другие домишки. Одноэтажный, покосившийся. Лавка была самой большой комнатой и самой приличной. Эта комната хоть иногда, но видела тряпку, которая смахивала в ней пыль и мыла пол. Хотя по поводу второго я не уверена. Позади нее располагалась кухня, где лекарь готовил еду себе и лекарства на продажу. Впечатлилась я сильно, если честно. Грязь и ветхость. Полы там не мылись наверно лет сто. И можно было как на спиле дереве посчитать кольца, так и рассмотреть слоистость грязи на полу,

потому что там еще были протоптаны тропинки, где грязь стерлась с течением времени и оттого, что старик лекарь перемещался по кухне по одному и тому же маршруту.

Дальше была комнатушка, которую старик гордо именовал спальней, и еще более убогий закуток выделили мне. В моей комнате была деревянная постель с мешком соломы вместо матраса. Как, впрочем, и вместо подушки. И старая шуба, которой нужно было укрываться в период холодов.

Душ? Ванна? Туалет? Нееее, тут такого не водилось. Вода из колодца. Мыться на реке, что была буквально в ста метрах ниже, за огородом. На мой вопрос, а как мыться зимой? Старик ответил, что у них зима всего три месяца. Можно и потерпеть, как говорится. Туалет представлял собой еще более убогое и покосившееся здание в другом конце двора. Его я смотреть не пошла.

Сам старик-лекарь представлял собой не менее печальное зрелище. Сухой, он словно задержался в этом мире по ошибке. Боженька отпустил пописать, а он дверью ошибся и теперь обратно возвращаться не хочет. Но я думаю, у него просто не было денег на похороны. А помереть под забором самомнение не позволяло. Вот чего-чего у этого старика было вдоволь, так это именно мнения о себе и том, что он недооценен и недопонят. В общем, гений, живущий в трущобах.

Брал он немного за свои труды, так как за дорого его никто нанимать не будет. Взглянув на меня, старик закатил глаза к небу и что-то буркнул себе под нос. Это точно было ругательство, я уверена в этом, но слов разобрать не могла. Зря я ожидала, что попаду к образованному человеку. Зря я ожидала разжиться здесь какой-то литературой, чтобы понять, как вернуться в свой мир и вообще, возможно ли в него вернуться.

— Вещи свои оставь в комнате, — и это старик там мою каморку назвал. Даже у мальчика, живущего под лестницей, и то было больше места под этой самой лестницей, чем у меня. Из вещей, к слову, у меня была смена белья, да то платье, что было надето на мне, и все. А еще кое-какие документы, которые были при мне при попадании в воспитательный дом. Я еще не смотрела, что было в том конверте, так что не знала. А еще у меня был свой экземпляр контракта, по которому меня отдавали в рабство этому старику на два года. По истечении этого срока я должна буду или оставить ученичество, или …. В общем, о втором “или” я не думала, потому что даже не представляла, что мне делать и как зарабатывать себе на жизнь.

Старик оставил меня сидеть на кровати в комнате и ушел со словами: “обживайся”. Что? Было бы смешно, если б не было так грустно. Отложила в сторону узелок с вещами, да мне даже чемодана не выделили. А дали то детское одеялко, в котором я была завернута. В смысле, не я, а Марлен. Но это в принципе не важно.

Оказывается, из документов у меня была деревянная дощечка прямоугольной формы. Марлен Уорк и дата рождения. Ни фото, ни каких-то средств защиты, титула. Ниже имени была сухая информация, что с младенчества до восемнадцати лет находилась в воспитательном доме. И только я хотела отложить эту дощечку, как на ней начала выгравировываться надпись. Была указана сегодняшняя дата и информация о том, что поступила в ученицы к почтенному лекарю Полю Комнене сроком на два года с удержанием из жалования восьмидесяти процентов в пользу воспитательного дома в связи с имеющимися неоплаченными долгами. Сколько? Они че там, ошалели? Шок оттого, что на досточке сама появилась надпись,

отошел на второй план. Я судорожно, дрожащими пальцами разворачивала свой экземпляр контракта. Как я могла проглядеть такое? Я же точно видела, что было пятьдесят процентов. Откуда еще тридцать-то накапали?

Аааааааааааа. Матушке Беатрис, чтоб у нее одна нога стала короче другой, надо в банке в кредитном отделе работать. Может, она там и работала, конечно, в прошлый жизни. Как же я не обратила внимания на приписку мелким шрифтом? Пятьдесят — это стандартный процент, так как воспитательный дом выступил в роли моей семьи. А эти самые тридцать процентов — это как раз и будут идти на покрытие тех трех лет жизни, что я жила на халяву. Если прикинуть стоимость проживания, то я, видимо, жила на широкую ногу. На очень широкую, размера этак сорок седьмого. Ела из золотой посуды, пила из хрусталя и разбивала бокал каждый раз, как из него выпивала минеральную воду, добытую где-нибудь из колодца Санта Клауса.

И че делать теперь? Контракт-то уже подписан. И назад пути нет.

— Ну что, очухалась с дороги? — в комнату заглянул старик, которого, оказывается, зовут Поль Комнене. Когда меня выгрузили с телеги, на которой сюда привезли, он не представился.

— У меня тут вопросик возник, уважаемый, — показала ему деревяшку и смотрю вопросительно. — А это что?

— Документ твой, — и старик покосился на меня подозрительно. Ну, знаете, как смотрят на бродячую собаку, обходя ее по дуге. Так, на всякий случай, а вдруг укусит. — А ты че, не видела его ни разу?

— Да откуда, уважаемый? — я развела руками. Кстати, обращение “уважаемый” здесь было в обиходе, так обращались к людям, статус которых не знали.

— Ты это, — старик посмотрел по сторонам, словно в этой комнате нас мог кто-то слышать еще. Только если мыши и тараканы. Потому что вряд ли здесь кто-то еще мог поместиться и остаться при этом незамеченным, — Зови меня дядюшка Поль. И ни слова никому из соседей или кто спросит, что ты у меня ученицей пристроена. Кто спросит, скажешь: осиротела, дескать, дядя приютил. И держи вот, — и мне на колени бросили мужские штаны, рубаху и куртку со стеганной жилеткой. — А и волосы спрячь. Лицо сажей мазать не предлагаю – бесполезно, глазищи такие большие. Не спрячешь. Но носи кепку. И меньше зыркай на людей. Примут за парня — не спорь, целее будешь, — наставлял меня “дядюшка Поль”. Еще он принес мне ботинки, которые были велики и сильно потерты, но хотя бы целые. И носки. Но я решила, что сперва их бы не мешало простирнуть, и не раз. Впрочем, как и всю одежонку, что мне пожаловали с барского плеча. — Если народ прознает, что ты ученица моя, житья тебе не дадут. Смотри, я тебя предупредил.

— А что мне могут сделать за это? — я все больше и больше таращилась на старика. Мне кажется, я со стороны выглядела очень дико. Словно вместо глаз у меня бильярдные шары, которые скоро вывалятся. Но с удивлением ничего поделать не могла.

— Остригут и отдубасят, костей не соберешь, — ввел в курс дела дядюшка.

— Да за что?! — такого поворота я не ожидала.

— За то, что шибко умная, — старик пригрозил мне пальцем, как ребенку.

— А я еще вот что хотела спросить, — дядюшка хотел уже уйти, но остановился в дверях.

— Спрашивай, — разрешили старик и даже словно приосанился. Входил во вкус. Видимо, ему нравится учить уму-разуму.

— А как это в документах сама по себе надпись появилась? — и я снова ткнула в деревянную дощечку.

— Чему вас только учат в этом воспитательном доме? — заворчал мужчина. — Не сама по себе, а когда контракт твой официально зарегистрировали. Это артефакт специальный такой. Тебе этот документ в воспитательном доме, наверно, справляли. Потому что те, что в семьях при рождении девочек получают, они из розового дерева.