Поправка-22
Шрифт:
— Йоссариан?
— Да, сэр, Йоссариан. Ему очень худо. Боюсь, как бы он не совершил от отчаяния что-нибудь воистину непоправимое.
— Ему действительно очень худо, капеллан?
— Да, сэр, боюсь, что очень.
Полковник задумался, и в комнате опять воцарилась тяжкая тишина.
— Посоветуйте ему положиться на бога, — помолчав, сказал он.
— Благодарю вас, сэр, я так и сделаю, — пролепетал капеллан.
Глава двадцатая
КАПРАЛ УИТКУМ
В небе мутновато плавилось утреннее солнце, стояла безветренно-душная предсентябрьская жара. Подавленный и удрученный, капеллан медленно шел по галерее. Неслышно выбравшись из кабинета полковника Кошкарта — его коричневые, на
Он растерялся, однако, еще сильней, когда заметил буровато-серую бочкообразную фигуру подполковника Корна, который поднимался, неторопливо поспешая, ему навстречу по широкой лестнице, дугообразно возносящей желтокаменные ступени из громадного круглого вестибюля с темными, в сетке трещин мраморными стенами и темным, выложенным растрескавшейся плиткой затоптанным полом. Подполковник Корн страшил капеллана даже сильнее, чем полковник Кошкарт. Не молодой и не старый, в холодно поблескивающих очках без оправы на смуглом лице и абсолютно лысый, он откровенно не жаловал капеллана и часто бывал с ним груб. Капеллан панически боялся его отрывистых, едких реплик, а еще того больше — проницательно-циничного взгляда и, встречаясь с ним, мгновенно отводил глаза. Зато будто завороженный смотрел, как он то и дело нежно поглаживает широкими сплющенными пальцами свой куполообразный бугорчатый череп, или невольно рассматривал его брюхо с вечно выбивающимися из-под незатянутого ремня полами рубахи, отчего он казался противоестественно пузастым и преувеличенно приземистым, хотя роста был среднего. Лицо у него сально лоснилось, а от крыльев носа к раздвоенному квадратному подбородку тянулись глубокие, почти вертикальные морщины, словно бы подтверждавшие, что человек он ядовитый, надменный и неопрятный. Угрюмо глянув на капеллана, подполковник Корн, казалось, его не узнал, но, когда они поравнялись, бесстрастно проговорил:
— Приветствую вас, отец. Как дела?
— Доброе утро, сэр, — откликнулся капеллан, мудро полагая, что ничего другого от него не ждут.
Подполковник Корн продолжал подниматься, и капеллан подавил искушение напомнить ему, что он анабаптист, а не католик, и поэтому его необязательно или, верней, неправильно называть отцом. Он был почти уверен, что подполковник Корн превосходно все помнит и говорит ему «отец», да еще с таким вежливо-невинным видом, чтобы лишний раз принизить его веру.
Тот уже миновал капеллана, но вдруг повернулся к нему с такой свирепой подозрительностью, что капеллан оцепенел.
— Где вы взяли этот помидор, капеллан? — резко спросил он.
Капеллан удивленно посмотрел на зажатый в собственном кулаке помидор, которым одарил его полковник Кошкарт.
— Я взял его из корзины в кабинете у полковника Кошкарта, сэр, — пробормотал он.
— А полковник об этом знает?
— Знает, сэр. Он сам мне его дал.
— Тогда все в порядке, — успокоенно проговорил подполковник Корн. Он холодно улыбнулся и принялся затискивать большими пальцами обеих рук полы рубахи под ремень. Его глаза самодовольно блеснули тайным ехидством. — А зачем полковник Кошкарт вызывал вас, отец? — спросил он.
— Я не знаю, сэр, должен ли я… — на секунду онемев, начал капеллан.
— Чтобы вознести молитву издателям «Сатэрдэй ивнинг пост»?
— Да, сэр, — едва не усмехнувшись, ответил капеллан.
— Вот-вот, я так и думал, что он загорится этой шальной идеей, когда увидит последний номер журнала, — сказал подполковник Корн. Чутье не обмануло его, и он пренебрежительно рассмеялся. — Надеюсь, вы объяснили ему всю пагубную беспочвенность его затеи, капеллан?
— Он сам отказался от нее, сэр.
— Вот и хорошо, капеллан. Значит, вам удалось убедить его, что издатели не станут публиковать дважды одну и ту же историю ради прославления какого-то безвестного полковника? Прекрасно, капеллан. А как дела у вас в лесу? Трудностей нет?
— Нет, сэр. Все постепенно налаживается.
— Вот и хорошо. Я рад, что у вас нет жалоб. Обязательно сообщите нам, если возникнут какие-нибудь осложнения. Мы все желаем вам добра.
— Благодарю вас, сэр. Я так и сделаю.
Внизу разрастался многоголосый гул. Приближалось время обеда, и первые посетители уже наполняли два зала штабной столовой — для офицеров и нижних чинов, — расположенные друг против друга по разные стороны старинной ротонды. Подполковник Корн согнал с лица улыбку.
— Вы ведь обедали у нас пару дней назад, я правильно помню, капеллан? — многозначительно спросил он.
— Да, сэр, позавчера.
— Стало быть, правильно, — удовлетворился подполковник Корн. — Вы не беспокойтесь, отец. Я извещу вас, когда вам настанет время снова навестить штабную столовую.
— Благодарю вас, сэр.
Капеллан не был уверен, в какой из десяти офицерских и солдатских столовых ему следовало сегодня обедать, потому что график посещения разных столовых, составленный для него подполковником Корном, казался ему чрезвычайно замысловатым, а бумажку со своими записями он забыл у себя в палатке. Капеллан, единственный из офицеров, приписанных к штабу полка, жил не на территории штаба, где вокруг главного штабного здания — ветхого, но поместительного краснокаменного дома — размещалось еще несколько беспорядочно сгрудившихся строений, а в четырех милях от штаба, на опушке леса, между офицерским клубом и палатками одной из четырех эскадрилий, которые базировались на острове Пьяноса. Капеллан жил в просторной квадратной палатке, считавшейся и жильем, и служебным помещением. Шум офицерских попоек часто не давал ему по ночам спать, и он беспокойно ворочался на койке в своем почти бездеятельном полудобровольном изгнании. Принимая порой успокоительные таблетки, чтобы покрепче уснуть, он никогда не умел выбрать правильную дозу, а потом его несколько дней подряд грызла совесть.
Рядом с капелланом на поляне в лесу жил один-единственный человек — капрал Уиткум, его ординарец. Капрал Уиткум, атеист, был необычайно строптивым ординарцем, поскольку не сомневался, что может выполнять обязанности капеллана гораздо лучше, чем сам капеллан, а поэтому считал себя жертвой социальной несправедливости. Его палатка ничем не отличалась от палатки капеллана. Он начал относиться к своему начальнику с откровенно грубым презрением, как только удостоверился, что тот его не одернет. Палатки капеллана и капрала Уиткума стояли на расстоянии четырех или пяти футов друг от друга.
Жизнь капеллана была обустроена и регламентирована подполковником Корном. Подполковник Корн отселил его от остальных штабистов, полагая, что если он будет жить в палатке, как большинство его прихожан, то ему будет легче с ними сойтись — это во-первых. А во-вторых, постоянное присутствие капеллана при штабе создавало бы для офицеров уйму неудобств. Одно дело — быть связанным через капеллана с господом, считал подполковник Корн, против этого никто, разумеется, не возражал; и совсем другое — постоянно жить у него на глазах. В общем, как объяснял подполковник Корн майору Дэнби, пучеглазому и нервозному начальнику оперативного отдела, капеллан неплохо приуютился у них в полку: ему ведь надо только выслушивать рассказы о чужих бедах, хоронить мертвых, навещать увечных да совершать религиозные обряды. Причем похороны теперь случаются довольно редко, говорил подполковник Корн, потому что истребителей у немцев почти не осталось, а девяносто процентов из тех немногих летчиков, которых мы все же теряем, погибают за линией фронта или развеиваются прахом в облаках, куда капеллану доступ закрыт. Что же до богослужений, то они тоже не требуют от капеллана особых хлопот, поскольку совершаются раз в неделю и посещаются отнюдь не густо.