Поправка номер тридцать семь
Шрифт:
В руках у человечка оказался торт. Через секунду он обрушился на громилу.
Я сам не понял, что произошло. Эта белая масса на лице, невозмутимый коротышка в мешковатых штанах, великан с подъятыми вверх руками…
Я засмеялся. Ха! Ха! Ха! — вырвалось из груди. Отовсюду доносились гогот, хихиканье, всхлипы. Кто-то стонал, не в силах сдержаться. Настоящая оргия. Посетители получали удовольствие, как могли. Я смотрел на экран, хохотал и не мог остановиться, понимая, что мой смех их еще больше заводит.
Губы сами собой растягивались, я ощущал это, невзирая
Всхлипы и хихиканье постепенно стихли. Я вытер слезы, чувствуя полное опустошение. Разумеется, я не сказал никому об этом ни слова.
Следующую пару недель я ходил в Министерство. Болезные инъекции, все более мерзкие картины, многочисленные вопросы врача. Но я держался, не позволяя себе ничего лишнего. Угнетало растущее внутри раздражение.
На службе у Рэма мне любезно сообщили, что он у них больше не работает, а видеть педагогически-удивленное лицо его подруги и расспрашивать ее мне не хотелось.
Пресловутая поправка тридцать семь не нашлась ни в одной из доступных мне баз. Я сделал запрос в книгохранилище нашей конторы, обладавшей одной из самых полных библиотек, и ждал очереди. На душе было неважно.
— Какие милые, правда? — спросила Эльза.
Мы ехали не спеша по аллейке сквера Двенадцати мхов. Рикша, с традиционным желтым лицом, деликатно убавил шаг, давая полюбоваться на резвящихся в глубине малышей. Они действительно, были очень трогательны, человечки в разноцветных нимбах. Кто-то строил аметистовые башенки из разбросанных у купальни камней, кто-то валялся на мягкой, подсвеченной цветными огнями, лужайке, а те, что постарше, на коленке сворачивали в свиток торопливые каракули с заветным желанием, чтобы, привстав на цыпочки, опустить в бездонную Чашу молчания.
— Эльза, — сказал я. — А ты, когда была маленькой девочкой, тоже носила нимб?
— Конечно, милый, — прощебетала она. — Все маленькие детки носят нимб. И я, и ты тоже… — она коснулась ладошкой моей руки.
— Но ведь это так глупо, правда? — сказал я. — Почему нимб, а не хвост? Или, например, разноцветные перышки?
— Просто ты не любишь детей, — ее голос дрогнул. — Я устала. Отвези меня домой, — и весь обратный путь молчала.
Что-то шло не так, я чувствовал. Но объяснить ощущения бы не смог.
— Вы будете переживать вещи, которые не происходили с вами никогда, — объяснял док.
Я кивал. Пройду, что положено, и вернусь к прежней жизни. Я и в самом деле так думал, подставляя руку и надевая шлем…
…Я видел людей, закутанных в шкуры. Оказывался в залах, дымных и людных, и незнакомые женщины с длинными глазами пускали мне дым в лицо. Омывал руки в воде с бурой пеной, так не похожей на зеркальную гладь городских прудов, бродил по странным улицам, где своды проспектов были так высоки, что казалось, будто нет их вовсе, спускался со склонов, покрытых холодной ватой.
Но главное — люди. Их лица были голы, и это их совершенно не стесняло. Они жили в странных домах, ездили в нелепых экипажах.
Откуда брались картины, я не знал, но с каждой новым уколом видения становились четче. Временами казалось, что в тех местах я мог бы чувствовать себя лучше, чем здесь.
Док шуршал распечатками, крутил настройки и смотрел на меня с возрастающим интересом. Он задал мне сотни вопросов, перемежая события моей жизни с историей мироздания. Я словно вновь оказался на аттестации, как пару лет назад, когда профессура терзала меня, проверяя на годность.
— Какую разновидность мха вы использовали при освещении хижин в верхнем ярусе?..
— Какие, по вашему мнению, державы могли уцелеть после вирусной вспышки Третьей инфовойны?..
— Кого из домашних питомцев вы находите наиболее привлекательным?..
Мы говорили о фауне и войнах, цимбалах и крысиной охоте, этикете и моде на зонты, новом бесполезном изобретении, и о тысяче других вещей.
Я по-прежнему не помнил, что случилось со мной в день обвала, пять лет назад, когда бригада мусоргщиков-спасателей нашла меня среди обломков, но готов был раскроить себе череп, достать мозг и выложить на гладкий стол перед доком, чтобы он сам, без меня, разобрался, что там к чему.
— Вы прекрасно держитесь! — ободрял он. — Как истинный гражданин, вы привыкли носить чувства в себе. А тесты заставляют вас проявлять их. Это неприлично, по общим канонам, но характеризует вас как человека сильного и уравновешенного.
— Мы встречаемся целый месяц, я побывал в шкуре убийцы, видел женщину, говорившую с мертвецами, бродягу в цепях, который лаял в снегу. Как там? уродивый.
— Юродивый, — поправлял доктор, — вы видели юродивого.
— Да без разницы. Что у вас на десерт? Людоедство?..
— Мы почти закончили, — успокаивал он.
Иногда мне казалось, что видения более реальны, чем жизнь. Идиотские вопросы то и дело норовили слететь с языка. Почему домашних ящерок возят в клетке на поводке, они же совершенно безобидны? Зато цепные крысы разгуливают во внутренних покоях свободно, хоть и норовят при случае тяпнуть за палец? Пока у меня хватало сил не задавать вопросов вслух, но это всерьез беспокоило.
А однажды я пережил жутчайший приступ эксгибиционизма: стоя перед зеркалом, снял собственное лицо и долго, с пристрастием разглядывал ничем не примечательную голую кожу.
Суть выборки в том, чтобы свести человека с ума? Но к чему? Зачем нужен городу сумасшедший историк?
Я все больше склонялся к тому, что пройти выборку невозможно в принципе, и боялся даже представить, как выглядит, по мнению Министерства, лечение от той дряни, которой они же сами меня и заразили.
И вдруг все закончилось. Док пожал мне ладонь, сказал, что результаты мне сообщат, и отпустил.
Но я по-прежнему видел сны. То потаенное, стыдное, иррациональное, что вытащила из меня выборка, осталось со мной.