Попугаи с площади Ареццо
Шрифт:
Он отвез детей в школу, крепко поцеловал всех по очереди, словно хотел запечатлеть свою любовь у них на лбу, и снова забрался во внедорожник.
Обычно он в это время ехал в банк. Хотя нет. Обычно он проезжал через лес, а уже потом направлялся в банк.
Заезжать ли туда сегодня? Он поскреб в затылке. Вообще-то ему не хотелось. Ни ощущения конского крупа под ягодицами. Ни прикосновений какого-нибудь парня.
Он тряхнул головой. А может, именно потому, что его туда не тянет, ему и надо это сделать? Вдруг это поможет ему вылечиться…
От чего вылечиться?
Так
Ничего.
Он нажал на газ, будто рассчитывая, что машина сама привезет его куда надо.
Внедорожник поехал, потом остановился на обочине. Отсюда к конюшням не подъехать. Значит, прогулки на лошади сегодня не будет. Значит, он пойдет пешком.
Франсуа-Максим оставил машину и побрел под сенью крон в сторону тех тропок, где мужские силуэты прохаживались туда-сюда, а потом вдвоем или по нескольку человек исчезали среди деревьев.
Он остановился. Внезапно эти блуждания показались ему комичными. Хуже того, он почувствовал к ним отвращение. Эта круговерть мужчин-одиночек не вызывала у него больше ни аппетита, ни удовольствия. Он видел только сексуальный голод, вынужденную анонимность, короткие ласки украдкой, измотанность и неудовлетворенность. Здесь были несчастные, обреченные идти на поводу у своего недуга, больные, цедящие отравленную воду, но не больше, чем нужно, чтобы оставаться больными, — яда было недостаточно, чтобы от него умереть. Счастливых здесь не было. Их тела извивались, они считали это ласками, но соединялись не для того, чтобы подольше быть вместе, — скорее, чтоб поскорей отвязаться. Здесь практиковали своего рода спринтерский секс, неистовую скачку от подготовительных ласк к эякуляции. Да, сперма в итоге вытекала, но процесс этот сопровождался криком, гримасами, им важно было просто отделаться от желания, а не достигнуть высшего блаженства. Какими же ему представлялись уродливыми в тот день эти охотники-одиночки с поникшими плечами: руки в карманах, глаза бегают и никогда не смотрят в глаза идущему навстречу — только ниже пояса.
Один юноша приблизился, остановился, внимательно взглянул на Франсуа-Максима и выпятил губы.
Франсуа-Максим плюнул.
Юноша вздрогнул в недоумении.
Франсуа-Максим процедил сквозь зубы:
— Педик! — Развернулся и бодрым шагом двинулся к машине.
«С этим покончено. Я сюда больше не вернусь. Вот мерзость!»
Одна вспышка гнева — и он забыл, как тысячу раз выходил из этих перелесков с улыбкой, переполненный новой энергией, и чувствовал себя в сто раз счастливее, мужественнее и привлекательнее, чем до того. Если бы кто-нибудь это ему напомнил, он бы не поверил.
И Франсуа-Максим поехал в банк. Почтенное приветствие охранников, уважение, которое выказывали ему подчиненные, их заискивающие взгляды возвращали его к жизни. «Уф, я все еще остаюсь банкиром и начальником».
Он зашел в свой кабинет, побеседовал с секретаршей, которая растерялась, не зная, как с ним разговаривать: как обычно или в соответствии с его трагическими обстоятельствами. Он с нежностью рассказал ей о детях, о том, куда он собирается их отвезти на ближайшие каникулы.
По его просьбе организовали небольшое собрание, и он обсудил с сотрудниками текущие проблемы.
Около полудня собрание закончилось, и разговор сам собой перескочил на скандальную историю с Бидерманом. Каждый вставлял словечко, какие-то подробности, говорящие больше о нем самом, чем об этом скандале: кто-то говорил о разбитой семье, кто-то — о загубленной карьере, кто-то предполагал, что все это заговор, еще один ругал власть за то, что она толкает страну в пропасть, а последний пытался установить взаимосвязь между политикой и либидо.
Варнье дождался, пока все не выскажутся, и заключил:
— Ну заварили кашу!
— Это точно.
И все сошлись на этом многозначительном вердикте, никто не стал уточнять, имел ли он в виду нереализованные амбиции Бидермана, насилие над женщиной или то, что никто не знает, кого теперь поставить во главе государства.
Варнье похлопал Франсуа-Максима по плечу:
— Слушай, раз ты здесь, давай вместе поговорим с трейдером, которого нам прислали из Парижа? Собеседование через пять минут.
— Да, конечно давай, — ответил он, боясь оставаться в одиночестве.
Франсуа-Максим и Варнье устроились в гостиной с лепным потолком, предназначенной для важных клиентов, и попросили пригласить кандидата.
Не успел он войти, Франсуа-Максима передернуло: этот тридцатилетний парень не скрывал, что он гей. Что за новости? Костюм у него ни покроем, ни цветом не вписывался в общепринятые нормы, на галстуке — огромный до неприличия узел, заостренные ботинки явно претендуют на оригинальность. Франсуа-Максим с первого взгляда почувствовал к нему отвращение, тем более что трейдер глядел на него, явно показывая, что тот кажется ему привлекательным. Такая наглость окончательно взбесила банкира, и он решил не раскрывать рта и только следить за происходящим.
Собеседование вел Варнье. Юноша с блеском отвечал на вопросы, и ни сложные ситуации, ни новые веяния не вызывали у него затруднений. Кое о чем он знал даже больше, чем интервьюер, — это явно был прекрасный специалист. Варнье был в таком восторге, что даже нарушил обычное правило, по которому с кандидатом ведут себя нейтрально: он очень тепло поблагодарил юношу и объявил, что ему, очевидно, скоро перезвонят.
Повернувшись к Франсуа-Максиму, он спросил, не хочет ли тот что-нибудь добавить.
Франсуа-Максим указал на обручальное кольцо на пальце у юноши:
— Что это у вас?
Тот ничуть не смутился:
— Обручальное кольцо.
— Вы женаты?
— Да.
— И у вас есть дети?
— Это было бы сложно. Моего супруга зовут Шарль, — с беспечной улыбкой сообщил трейдер.
Франсуа-Максим откинулся на спинку кресла.
Острый взгляд юноши уперся в него.
— Вас это чем-то смущает?
— Мне кажется, вы ведете себя агрессивно…
— Вы просто ответьте на мой вопрос, и я перестану так себя вести: вас это чем-то смущает?