Попугаи с площади Ареццо
Шрифт:
— Да, конечно, опять твоя профессия, твоя исключительная профессия.
— Твоя ирония неоправданна.
— Когда ты говоришь о своей работе, у меня складывается впечатление, будто я бездельница и все мы, простые смертные, не удостоившиеся чести быть Дани Давоном, членом адвокатской коллегии Брюсселя, погрязли в дилетантстве.
— Я говорил тебе, что у меня есть определенные ограничения.
Она схватила телефон и занесла руку над вазой с тюльпанами:
— А у меня нет!
С этими словами она разжала пальцы, и телефон плюхнулся в воду.
Он в бешенстве прыгнул и вытащил его:
— Несчастная идиотка!
Он обтер телефон салфеткой и бросился в ванную, чтобы высушить его феном. Фаустина смотрела на его суету с улыбкой, означавшей: «Если б ты знал, как ты смешон».
В конце концов он, затаив дыхание, попытался включить его, и — о чудо! — телефон заработал. Дани с облегчением сел на край ванны:
— Не вздумай повторить свой фокус!
— А что будет?
Он сокрушенно вздохнул:
— Чего ты добиваешься?
Фаустина опешила. Она была готова к боевым действиям, ждала раздражения и лицемерных увещеваний, но, когда ее без экивоков спросили, чего она хочет, вся ее воинственность иссякла.
Он миролюбиво ждал ответа, и она поняла, что должна подчиниться; поколебавшись, она пробормотала:
— Ты оттолкнул меня.
— В ту минуту мне нужно было ответить на звонок.
— Мне показалось, что это навсегда.
— Ты не поняла. Ты думаешь, я пришел сюда, чтобы тебя оттолкнуть? Чтобы сказать, что не желаю тебя видеть?
До Фаустины дошла абсурдность ее поведения; как с ней нередко случалось, она мгновенно сменила амплуа: бешеная фурия мигом превратилась во влюбленную женщину. Она бросилась ему в объятия и прошептала влажным голосом:
— Я дорожу тобой. Ты поразил меня, когда применил силу.
Он приосанился, довольный поворотом событий:
— Я сделал тебе больно?
— Нет.
— Вот видишь, значит, я себя контролировал.
Чтобы убедить ее в своей правоте, он взял ее на руки — а она не только позволила ему это сделать, но вдобавок старалась показаться ему как можно более тяжелой. Он отнес ее в гостиную, бережно положил на диван и обнял.
Фаустина забыла, что происходило несколько минут назад, забыла свою ярость и досаду и прильнула к нему. Они занялись любовью.
Два часа спустя они наслаждались дарами моря за маленьким складным столиком, который Фаустина втиснула на балкон.
На площади ярко-синяя ночь нежно омывала деревья, их баюкало пение птиц. Птицы болтали не так пронзительно: мягче, сдержанней и дремотней, чем днем.
Дани с наслаждением заглатывал устриц. Всякий раз, высасывая содержимое раковины, он пристально взглядывал на Фаустину.
— Ну у тебя и физиономия! — прыснула она со смеху.
— Устрицы — это сама женственность… эта их нежность, запах, соприкосновение. Мне кажется, что я тебя ем, да, тебя!
Он жадно высосал последнюю раковину.
Фаустина вздрогнула, будто это она проскользнула ему в рот.
Он подлил ей белого вина.
— Нельзя доверять сексу, Фаустина, это наркотик.
— О чем ты?
— Наркотик, то есть удовольствие, взлет и падение, а потом ломка и страдание, пока не получишь новую дозу. Если мы продолжим трахаться так же хорошо, мы уже не сможем без этого обойтись.
Она подумала: «Продолжим трахаться… А что он хочет предложить еще?» Он добавил:
— Если мы продолжим в таком же духе, мы начнем биться в истерике в дни воздержания.
Да, подумала Фаустина, это как раз ее диагноз. В те редкие дни, когда их профессиональная жизнь не позволяла им встретиться, ее одолевала неутолимая нервозность и она испытывала настоящую боль. Покачав головой, она предложила:
— Значит, единственный выход — трахаться плохо.
— Очевидно. Но для меня — с тобой — это невозможно.
— Для меня с тобой — тоже.
Они глубже вдохнули душистый вечерний воздух. Оба были не склонны к романтизму, и, дабы избежать сентиментальной болтовни, они заговорщицки переглянулись.
— А ты уже испытал такого рода зависимость? — осведомилась Фаустина.
Он улыбнулся:
— Мне тридцать восемь лет, Фаустина. Когда мы с тобой встретились, я не был невинным младенцем.
— Ну и что! Во всяком случае, ты не знал меня.
— Согласен. Хотя у меня и не было столь ярких открытий, как с тобой, во время моих прошлых опытов, более… как бы это сказать… обыкновенных, я уже познал этот наркотик.
Фаустина приняла объяснение. И тут же бросилась в новую атаку:
— Если единственный недостаток наркотика в том, что он порождает зависимость, то зачем от него отказываться?
Дани восхищенно рассмеялся:
— Согласен.
Они чокнулись.
— По мне, так в сексе не должно быть ограничений.
— Точно…
— И секс был изобретен как раз для того, чтобы преодолевать ограничения: стыдливость, благопристойность, приличие.
Он посмотрел на Фаустину долгим взглядом и произнес влажным голосом:
— Ты сказала гениальную вещь. — Он помедлил, будто готовясь к прыжку. — Это не только… слова?
— Прости? — раздраженно прошептала она.
— Мне нечасто встречались женщины, готовые пойти до конца этого рассуждения. Знаешь ли, мы, мужчины, мечтаем о женщине, которая понимала бы сексуальность по-нашему — вечный праздник, чистая радость оргазма, разделенная с другими, сильная и бесхитростная.
— Кажется, ты читаешь мои мысли.
— Это правда?
— Это правда!
Мулат заморгал, его чувственные губы задрожали.