Попугаи с площади Ареццо
Шрифт:
— Дальше? Да есть для тебя одно особое предложение.
Субботним вечером в «Тысяче свечей» Диана получила удовольствие, какого не испытывала еще никогда.
В течение трех часов ее готовили на кухне. Шеф-повар был в парадном одеянии, ему ассистировали четверо помощников, и у него были чудесные чуткие пальцы. И она не скучала, наоборот — с веселыми шутками предоставила им делать свое дело.
Когда на часах пробило полночь, четверо поваров подняли огромное блюдо размером с хорошие носилки и под торжественную музыку эпохи версальского золотого века через распахнутые двери внесли в зал особый заказ: обнаженную Диану, начиненную двумя сотнями изысканных закусок.
Она — главное блюдо вечера, приготовленное именитым шеф-поваром! В жизни Дианы, и так полной причудливых приключений, это стало апофеозом. Неизвестно, что тронуло ее больше: торжественность момента и музыка, гордость за себя, овация посетителей или тонкие ароматы божественной пищи, которой ее украсили? На глазах у нее выступили слезы.
Блюдо водрузили на длинный стол и предоставили клиентам заняться этим угощением.
Если бы глаза Дианы не увлажнились от переполнявших ее чувств, она бы узнала гостя, извлекавшего креветки, которыми были украшены пальцы ее ног, — это был знаменитый Захарий Бидерман, появившийся здесь один, без жены.
9
— Привет, Альбана.
— …
— У тебя плохое настроение?
— …
— Ты на меня злишься?
— …
— Я что-то не так сделал?
— Угадай!
— Да не знаю я…
— Совсем не догадываешься?
— Нет.
— И совесть у тебя чиста?
— Ну да.
— Тогда нам больше не о чем говорить. И я вообще не понимаю, что я тут забыла.
Альбана, прищурившись, огляделась с таким видом, точно готова уйти с первым встречным, который появится на площади.
Сидевший с ней рядом Квентин вздохнул, поерзал на скамейке и вытянул вперед бесконечно длинные ноги.
Молчание сгущалось, повисшую паузу разбавляли только пронзительные крики попугаев.
— Слушай, Альбана…
— …
— Ты что, не хочешь со мной разговаривать?
— Нет.
— Мы что, уже не вместе?
— Уж конечно.
— Ну что ж…
Квентин рывком вскочил на ноги и, закинув за спину рюкзак, зашагал прочь.
Тут сквозь тропический гвалт попугаев до него донесся голос:
— Квентин! Не оставляй меня!
Он остановился, подумал. Внезапно он ощутил себя всемогущим, — оказывается, он мог довести ее до отчаяния, он упивался повышением своего статуса. Он обернулся и взглянул на нее с видом великодушного повелителя и господина:
— Что еще?
— Иди сюда.
— Вообще, я так понял, что…
— Иди сюда, ну пожалуйста…
И Альбана с умоляющим видом похлопала по скамейке, приглашая его сесть поближе.
Какая она сегодня красивая… Квентин подумал, что девчонок выносить, конечно, невозможно, но все равно они классные: выдумщицы, вечно они фантазируют, из всего могут устроить спектакль… И когда ты с ними рядом, с тобой каждую минуту что-нибудь происходит. Альбана, конечно, его донимала, зато с ней не соскучишься. Например, она оставалась красивой при любых обстоятельствах, и не важно, смеялась она, заводилась или плакала, — а ему нравилось, когда она плачет, от этого у нее становилось беззащитное, ранимое лицо, его это трогало; к тому же именно благодаря ей он осознавал собственную важность. Что бы она ни делала, это подчеркивало его мужественность. Сейчас, например, он казался себе похожим на одного из своих любимых голливудских актеров; с ней он играл взрослую роль — роль мужчины, и ему это страшно нравилось.
Он вернулся и сел рядом с ней.
— Квентин, кому было то письмо, которое ты вчера забыл на скамейке?
— Мне.
— Как это?
— Я получил его утром.
— Ты не шутишь?
— Нет, а что?
Альбана с облегчением засмеялась, от хохота у нее скрутило живот, она дрыгала ногами, даже дыхание перехватило. Когда до нее дошло, что тут не из-за чего лить слезы, да и вообще разводить сырость нет никакой причины, она поднесла руки к лицу и через секунду уже зажимала себе рот, чтобы не хохотать в голос.
— Погоди, прежде чем ты помрешь со смеху, — весело воскликнул Квентин, — объясни мне, что все это значит?
Он глядел на нее восхищенно, ему чертовски нравилась Альбана: настроение у нее сменялось на противоположное без всяких видимых причин, она была непостижимой, может, даже странной, зато явно не сомневалась, что центр мира — ровно там, где находится она.
— Я прочла эту записку, потому что подумала, что это мне, — призналась она. — А потом, когда ты ее забрал, я решила, что это кому-то другому.
Тут пришла очередь Квентина помирать со смеху. Он мычал, похрюкивал, — словом, звуки, издаваемые подростком, оказались такими пронзительными, что даже попугаи в тревоге примолкли, а Квентин, услышав, как его гогот эхом отдается в разных концах пустынной площади, тоже умолк, удивившись такому эффекту.
Зато Альбане эта вспышка веселья пришлась очень по душе: она так подходила к его росту, к его длиннющим ногам, ко всей его неловкости недавно выросшего великана, удивленного тем, каким он стал огромным.
— Вообще-то, я не знаю, от кого эта записка.
— Ну, наверно, от какой-нибудь влюбленной девчонки…
— От тебя, что ли?
Альбана вздрогнула. Почему, правда, она сама не написала такое письмо? Как она могла позволить какой-то мерзкой девице себя опередить? И стоит ли признаваться, что это не она? Ведь это разочарует Квентина. Тем временем у нее над головой снова загалдели попугаи.
— Конечно от меня. — И она нежно улыбнулась, повернувшись к нему, опустив голову, почти что с покорным видом.
Квентин заметил ее замешательство:
— Что, правда?
— Ну да, мне очень хотелось тебе это сказать.
— Вот хитрюга! Разыгрываешь приступ ревности, спрашивая, кому адресовано это письмо, а сама же его и написала. Какие же вы, девчонки, коварные…
— «Вы, девчонки»? Но я — это я, а не какие-то там «девчонки».
— Ладно, согласен, ты права. Лично ты — жутко коварная.
— Коварная? А что, так плохо признаться, что кого-то любишь?
— Да нет, я не то хотел сказать…