Попутное поручение
Шрифт:
А ещё через несколько дней Вере Константиновне стало хуже. Приехала машина «скорой помощи». Веру Константиновну вывели под руки, усадили в машину и увезли в больницу. И вот теперь она умерла. Оказалось, у неё такое сердце, что ничего нельзя было сделать.
Мишка сидел в тихой кухне, ел хлеб с повидлом и думал, как это получается: человек живёт, живёт, и вдруг…
Невозможно даже себе представить, что Вера Константиновна никогда больше не будет жить у них в квартире, в своей комнатке, где над узенькой железной кроватью, застланной голубым одеялом, висит картина: мальчишка, шагающий
Нет, всё-таки очень странно: живёт человек — потом вдруг исчезает. Нет его, будто и не было на свете.
Мишка быстро дожевал хлеб с повидлом, запил водой из чайника, схватил портфель, чтоб больше не возвращаться перед школой в пустую квартиру, и выбежал во двор.
На дворе сегодня было гораздо теплее, чем вчера. Снег под окошками был прошит ровной строчкой капели. Громко кричали воробьи. Мягко шумел тоненький ручеёк, подтачивая огромный снежный остров.
И Мишка, стоя на крыльце и щурясь от света, невольно подумал о том, что Вера Константиновна не увидит ни этого синего дня, ни ручьёв, всё больше и больше набирающих силы, ни мокрой, в первых проталинах земли.
У него было такое чувство, словно кто-то жестоко обидел его, а кто обидел — не поймёшь.
Он бесцельно бродил по двору и обрадовался, когда настало время идти в школу. В школе он слушал, что объясняла учительница, писал в тетрадке упражнения, но на перемене так же бесцельно, как и перед этим по двору, бродил по коридору. Не сдвинулся с места, стоял, прижавшись спиной к холодной стене, когда куча мала навалилась на толстого Генку Пухова.
Потом к Мишке протиснулся его дружок Колька и, откинув голову и чуть прищурясь, как всегда, когда он бывал увлечён, зачастил скороговоркой:
— Защита разбрелась. Шайба! И никого на месте! Надимов кинулся, но куда там! — Колька рассказывал про вчерашний хоккейный матч.
В другое время Мишка бы заспорил, потому что Колька всё перепутал. Надимов никогда и не был в защите. Но говорить не хотелось. Он отошёл от Кольки и снова стоял у стены молчаливый среди орущих, толкающихся ребят. Только потом совсем не к месту почему-то всё же сказал:
— А у нас Вера Константиновна умерла. Соседка.
И все сразу замолчали и смотрели на Мишку. А когда начался урок, Таня Орехова сказала:
— Галина Львовна, у Воронова умерла соседка.
— Да? — сказала Галина Львовна и тоже помолчала, но потом уже другим голосом проговорила: — Давайте заниматься.
Странно всё-таки: человека нет, а всё идёт, как шло и раньше — учительница объясняет уроки, кричат, беснуясь на солнце, воробьи. Так и он, Мишка, может умереть, а вокруг ничего не изменится. И опять чувство непонятной обиды навалилось на Мишку тяжёлым грузом.
Когда Мишка вернулся из школы, в кухне горел свет и за столиком сидели и разговаривали
— Народу набралось… Ведь Вера Константиновна здесь столько лет проработала!
— Тридцать с хвостиком, как она говорила.
— Всю жизнь. Любили её. Одна девушка… Зина, что ли, так плакала. «Я, говорит, дура, грубила ей, характер выказывала. Она со мной столько возилась».
— А с кем она не возилась — тётя Вера? И со мной тоже, — сквозь слёзы улыбнулась Людмила.
— И со мной, — тихо сказал Мишка.
Они долго сидели на кухне, не расходясь по комнатам.
— Люда, вы возьмите вещи, — вспомнила мама, — у Веры Константиновны ведь кое-что осталось.
Но та ответила:
— Ой, да разве в этом дело! — и снова заплакала. — Тётя Вера очень постарела, когда Гришу убили, — стала она рассказывать. — И болеть с тех пор стала, но всё работала и отдыхать не хотела. Говорила: «Я без людей не могу». Очень ей тяжело было. Его ведь убили под конец войны, в Чехословакии. Там даже памятник ему стоит, нашему Грише. И тётя Вера туда ездила несколько лет назад.
— Я знаю, — тихо сказала мама, — хотя мы тогда здесь ещё не жили. Мы всего три года, как получили эту комнату.
— Да, это раньше Гришина комната была, — сказала Людмила. — Тётя Вера его всё ждала, говорила, может, приедет. А когда побывала на могиле, перестала ждать. Там, в Чехословакии, ей много про Гришу рассказывали: как он печку починил, когда ночевали там наши солдаты, и ребятишек угощал своим пайком. А утром начался бой, и он бросился к соседнему дому, где засел фашистский пулемётчик. И тогда тётя Вера сама сказала: «Он!» А когда вернулась, эту комнату отдала. «Что мне из угла в угол одной ходить», — говорила она.
— Да, — сказала мама, — большой души человек Вера Константиновна… — И тихо добавила: — Была.
Людмила собиралась на другой день уезжать. У неё дома остался маленький ребёнок.
— Надо им написать, тем, в Чехословакию. Они ведь всё время тёте Вере писали.
Вечером Людмила позвала Мишку в комнату Веры Константиновны. Он осторожно, словно больная ещё лежала там, переступил порог и остановился.
— Тебе нравится Гришина картина? — спросила Людмила.
Мишка кивнул головой.
— Возьми её, — сказала Людмила, — пусть она напоминает тебе о Вере Константиновне. Ведь вы с ней были друзьями, правда?
Друзьями? Мишка как-то никогда не думал об этом. У него и без того столько друзей. Колька Нестеров — изобретатель. Такую штуку может придумать! Никому и в голову не придёт, а Кольке придёт. Генка Пухов — первый силач. И не только в их классе. Во всех четвёртых и даже в пятых никто с ним не сладит. А Вера Константиновна — она и не изобретатель и не силач, конечно. Утром уходит на фабрику. «В мои обутки весь город нарядить можно, — скажет иной раз Вера Константиновна. — Чего только я за свою жизнь не шила: и модельные-размодельные, и сапоги солдатские, и башмаки ребячьи».