Попытка к бегству
Шрифт:
ГЛАВА 8
О ГЛУПЫХ РОМАНТИКАХ, О СКРОМНОЙ МЕЧТЕ И О ДОВЕРИИ
Нам, дорогой читатель, предстоит углубиться в сферы, не всегда приятные, даже грязные. Конечно, лучше бы нам с вами читать о чем-нибудь очень чистом, сказочном, вроде пресловутой Анжелики и ее похождениях. И в самом деле! Пиши о красивых женщинах, потрясающих мужчинах, о шпагах, о фрегатах, о сказочных кладах или о добрых волшебницах. А тут придется заниматься анатомией. Это вызывает брезгливость, это недостойно искусства.
Понять сущность Егора Гавриловича невозможно, если не заглянуть в его душу. И не вина автора, если потянет мерзостью помойки или гнилым тленом городской
Розовая пора детства Егорки проходила в том же Калачевске, в большом общем дворе, очень плодовитом на детей. С утра до вечера во дворе стоял невообразимый гвалт. И среди этого столпотворения разнокалиберной детворы Егорка был недосягаемым идеалом, эталоном послушного, хорошего и умного мальчика, но только почему-то для мамаш и бабушек. Даже учителя, ставя ему примерные баллы, не очень жаловали этого ябедника и нытика.
Примерно через каждые семь-восемь минут то в одной, то в другой квартире раздавались, ставшие заклинанием, слова: «Посмотри на Егорку Бобылева!»
Но неразумное подрастающее поколение почему-то не хотело смотреть на Егорку. Более того, его всячески преследовали.
А посмотреть пристальнее на него стоило еще тогда.
Этот мальчик не свистел, засунув в рот пальцы, не гонял по крышам голубей. Не играл в футбол. Никогда не дрался с мальчишками. Не дергал девчонок за косы. Не приносил никогда двоек, никому не грубил, не рвал штанов и рубах. Ведь не так уж плохо, если вдуматься? Он не купался в водах горных речек, не бегал смотреть на проходящих строем бойцов, не пытался строить вечный двигатель. Не… не… не.
Все мальчишки в определенный период своей жизни заболевают морем, зачитываются книгами о нем, о грандиозных морских сражениях, о потрясающих открытиях.
Кто из нас в пору приближающейся юности не вдыхал крепких запахов моря, не подставлял лицо свежему бризу, дующему со страниц захватывающих книг! Над твоей головой — белоснежные паруса, как трепетные птицы, поскрипывают мачты, а твой бриг несется навстречу удивительным приключениям. Ах, море, море! Что сталось бы с нами, если бы не было тебя! Научились бы мы так сильно и чисто мечтать? Кем бы мы стали, если бы где-то в невозвратной юности не было у нас этой прекрасной мечты о море? Конечно, не все мы стали моряками и отважными капитанами, но если мы чего-то добились в жизни, помогла нам в этом огромная мечта о море. И неважно, где живут эти конопатые мечтатели-мальчишки, в самой ли середине России, где только речка Пустозвонка олицетворяет всеобъятную водную стихию, или среди океана казахстанских степей, где от колодца до колодца десяток, а иногда вся сотня километров, везде мальчишки болеют морем.
А вот Егорка не… Он хорошо знал, что море — это только много воды, к тому же соленой. О чем тут мечтать? Да и около Калачевска морю взяться неоткуда. Не то, что эти глупые мальчишки, его сверстники, эти одержимые, эти неисправимые чудаки, которые, до одури начитавшись книг о море, целый год бредят штормами, бригантинами, капитанами, необитаемыми островами.
В годы Егоркиного детства в Испании шла война. Егорку это нимало не трогало. А эти чудаки, по-Егоркиному глупцы, просто уверены были, что без их личного участия республика не победит. И один из них, Генка Красин, из соседнего подъезда, поехал прямо в Испанию. Его вскоре вернули и выпороли. Генка потом целую неделю обедал стоя, а Егорка посмеивался: «Вот тебе и Испания!»
Другой такой же чудак, Марат Ахмедов, за каким-то чертом полез в горящий дом и вытащил совсем чужую старуху,
И до чего довела их глупая романтика? Ничего путного им не принесла. В прошлую войну Генка Красин стал летчиком, в сорок пятом направил свой горящий истребитель на миноносец врага. Конечно, он поджег его, но сам, понятно, домой не вернулся. Наградили его только посмертно. А Егорка оставался смирным, не совался, куда не следует. Правда, у него нет наград за войну, но и без них он не остался. Его шефы позаботились о нем, так что и он при орденах, без всякого удальства полученных.
Правду говорят, яблоко от яблони далеко не падает. Сына этого Генки Красина, Сашку, безотцовщину голоштанную, во время кубинской революции сняли с поезда где-то под Арысью. Егор Гаврилович с чувством удовлетворения и тайной мести к давно погибшему сверстнику слушал звуки порки из соседнего дома. Чего-то он не мог простить этим чудакам.
А чудаки так и не изменились. Недавно профессор Марат Ахмедов передал в дар школе, в которой все они когда-то учились, в том числе и Егорка, библиотеку из тысячи томов. А что толку? Только и всего, что в газете напечатали три строчки.
Двое других чудаков из двора, Раим и Федька, из первого подъезда, больше других болевшие морем, строили вначале всякие там моря-водохранилища, потом, спохватившись, стали спасать Арал, который и погиб-то из-за того, что вода, его питавшая, задерживалась в искусственных морях. Суетятся! А чего суетятся?
Самое смешное, что все они еще в детстве были страшно доверчивыми, Егорке ничего не стоило их надуть. Например, Генке Красину он всучил за два рубля подбитого кем-то из рогатки сизаря, который все равно должен был подохнуть. Но Генка ходил за голубем целый месяц, а потом отпустил на волю. Плакали его денежки! У тех же Раима и Федьки Егорка выменял за сломанный кораблик вместительную шкатулку.
Вот и сейчас он один из тех, кто умеет жить. Его не заманишь никакими пряниками на новые земли, куда уехал Сережка Птенцов, поэт из пятого подъезда. Его уже признали подающим надежду поэтом, уже обещали печатать в журнале, а он взял и уехал писать о каких-то зимовщиках.
Нет, Егор Гаврилович живет солидно. Эти глупые романтики лопнули бы от зависти, если бы увидели, как он живет.
Если о жилье других обычно говорят «квартира Киселевых» или «секция Муминовых», то о пятикомнатной квартире Егора Гавриловича в узком кругу говорили «дом Бобылевых», хотя в общей громаде пятиэтажного дома, он составлял только малую толику. Но говорить так, — дом Бобылевых, — казалось утонченно-аристократическим. В сочетании этих слов слышалось нечто благозвучное, вроде «особняк Кшесинской», «дворец Воронцовой».
Дом Бобылевых! Нет, это в самом деле звучало! Но, несмотря на такое благополучие, Егор Гаврилович был крайне недоволен своей судьбой, хотя громко об этом не говорил. У каждого человека есть своя слабинка, была она и у железного Егора Гавриловича. Это больное место умел посыпать порошком сочувствия только Людовик Монета, если он не был в запое. За это многое прощалось буйному Монете.
Но и кроме Монеты, кое-кто из близких знакомых имел возможность увидеть душу Егора Гавриловича, когда он ее приоткрывал, но только чуть-чуть. Разве можно полностью доверять людям? И Егор Гаврилович немало страдал от того, что по-настоящему нельзя довериться никому. Но в минуту сентиментальной размягченности он водил гостя из числа узких знакомых и прочувствованно, со слезой в голосе, говорил: