Попытка словаря. Семидесятые и ранее
Шрифт:
К рубежу 1970-х, к своему 40-45-летию, мои родители и их друзья естественным образом превратились в советский средний класс – с более или менее одинаковым образом жизни, уравниваемым к тому же возможностями советской экономики дефицита, с приблизительно схожими интеллектуальными и политическими предпочтениями – достаточно высокими и критичными, но не выходившими за грань «советскости». Именно их со всей обличительной страстью Александр Солженицын называл «образованщиной», державшей многочисленные фиги в кармане. Именно они должны были отбросить свои низменные стремления к приобретению квартир, машин, дач и обустройству нормального будущего своих детей, выйти из кухонь малогабаритных
Вместо этого среднеклассовая городская «образованщина» из «московских повестей» адаптировалась к пухнущей на нефтедолларах и впадающей в счастливую энергетическую спячку советской власти, занимала неплохие посты в ее официальной иерархии – номенклатурной или академической, – пила и пела, веселилась, готовила старших детей к поступлению в престижные вузы, выстраивая основу для формирования второго поколения советской интеллигенции, или городского образованного класса. И совершенно не предполагала, что это благополучие когда-нибудь может кончиться. Хотя моя мама, будучи дочерью врага народа и сестрой молодого мужчины, погибшего на фронте, всегда была готова к самому печальному развитию событий. А благополучие «образованщины» никогда не оценивала как нечто данное раз и навсегда, вспоминая к тому же коммуналку как едва ли не лучший тип построения человеческого общежития. Она совершенно не могла жить одна, вне перманентного общения, хотя бы по телефону, с десятками людей.
… Что же до оцифрованной пленки, то черно-белое мелькание на ней дружеских лиц сильно напоминало рваную ритмику «Сладкой жизни» Федерико Феллини. Те же белые рубашки и узкие темные галстуки, мерцающие в сигаретном дыму…
К чему ностальгировать по застою, вот он – здесь, рядом. И речь вовсе не о политике и экономике, а о самом устройстве повседневной жизни, которая, казалось бы, обрела космические скорости и заполнена до краев ультрасовременными «гаджетами» и сверхновыми русскими (копирайт на словосочетание – Виктор Пелевин).
Заглянешь в «московские повести» Трифонова – не изменилось ровным счетом ничего. Все та же бытовуха в декорациях политического застоя. Все те же нравственные терзания с «Обменом» с родной матерью-старухой и битвой не на жизнь, а на смерть с участием «Старика» за крошечную сторожку в дачном кооперативе. Все тот же непобедимый рост кварталов новостроек, все те же высокоскоростные служебные карьеры, которые строятся наотмашь, напролом, сквозь человеческие судьбы, обрывающиеся на простых и таких человеческих медицинских диагнозах, свидетельствующих только об одном – все суета сует…
«Обмен» в 1969 году сравнительно легко прошел цензуру. Повесть была напечатана быстро: Трифонов закончил ее летом, а уже поздней осенью она на всех парах версталась. Двенадцатый номер за 1969 год вообще едва не стал историческим – он был предпоследним, подписанным Александром Твардовским до разгрома «Нового мира».
Всем тогда было не до Трифонова – как раз в осенние месяцы того года, в продолжение заморозков 1968-го, яростно разгорался, как костер на участке Твардовского в Пахре, пожар травли Солженицына. У Агитпропа для этих целей имелись первоклассные дрова. Тогда же стало понятно, что на этот раз знаковым фигурам редколлегии «Нового мира» и самому главному редактору не избежать отставок.
Александр Трифонович по-соседски пригласил Юрия Валентиновича к себе в дом, и предложил выкинуть целый кусок – про дачный поселок Красных партизан. Мол, так сатира как сатира, а этот фрагмент тянет на нечто более серьезное. Трифонов отказался. Твардовский неожиданно быстро согласился.
При всем своем редакторском чутье и особом чувстве правды, Твардовский не очень понимал городскую прозу – эта жизнь была очень далека от него. Он не понял, что «Обмен» Трифонова – это прорыв. Впервые нарождавшийся советский средний класс, со всеми его мелкими, но составлявшими содержание любой жизни бытовыми и семейными проблемами, получил свой голос, свое зеркало и обрел бытописателя и летописца.
Трифонов получит ярлык прозаика-психолога, копающегося в быте. И этот ярлык окажется его щитом, защищавшим от вторжений Главлита. Хотя сам Трифонов будет отбиваться от обвинений в бытовизме и даже напишет в 1976 году статью, которая выйдет через два года в сборнике «Шестой съезд писателей СССР. Стенографический отчет». Там сказано: «Всю историю Одиссея и Пенелопы с женихами современные критики назвали бы бытовой… Да, это называется бытом. Но и семейная жизнь – тоже быт… И рождение человека, и смерть стариков, и болезни, и свадьбы – тоже быт… Но ведь из этого и состоит жизнь!»
«Обмен» не просто показал коммерциализацию мозгов советского среднего класса, всех этих сотрудников НИИ с трехэтажными названиями. Он невольно продемонстрировал, что жильцам панельных домов, рвущихся к материальному благополучию через все тернии советской жэковской бюрократии и наследственного права, приходится получать желаемое слишком дорогой ценой – например, заплатив моральным предательством родной матери. Его персонажи вовсе не плохие люди. Жилищный вопрос испортил их, а жилищный вопрос – это концентрированное воплощение советской власти. Во-первых, из произведения Трифонова выяснилось, что высокая идеология среднему классу до фени, а во-вторых, в своем стремлении к нормальной жизни эти люди, если надо, не будучи противниками системы, снесут ее при первой же возможности. Так оно и случилось пятнадцать лет спустя после «Обмена».
Сделав такой вывод, все-таки надо напомнить в двух словах фабулу этой внешне бесхитростной, но потрясающей по эмоциональной и художественной силе вещи. У скромного сотрудника НИИ газового и нефтяного оборудования (о, знаки, знаки!) по фамилии Дмитриев смертельно больна мать. Его жена Лена, которая своего не упустит, затеяла обмен: нужно срочно съезжаться с нелюбимой свекровью, чтобы получить ее площадь. Это оправдано интересами семьи, и прежде всего дочери-школьницы. (Важно, что речь идет еще о коммунальном быте, а здесь есть шанс получить отдельную квартиру.) Дмитриев сначала отказывается это делать, потом соглашается. Обмен начинается, и как раз в его финальной стадии мать умирает. У Дмитриева гипертонический криз, но новая квартира – его. И это все, но вот сомнения и страдания Дмитриева, его отношения с внешним миром, родственниками, сослуживцами, женой, бывшей любовницей и составляют главное содержание повести, в которой есть и нарочито «разъяснительная» фраза, которую говорит мать сыну: «Ты уже обменялся». В смысле – предал.
«Обмен» имел оглушительный успех, который был превзойден только резонансом на книгу «Дом на набережной». Люди узнали себя в персонажах повести. Они жадно зачитывали до дыр 12-й номер «Нового мира», даже если «Обмен» и причинял моральные страдания – многие ведь попадали в ровно такую или схожие ситуации с неразрешимыми моральными дилеммами. А Трифонов снова и снова ставил своих героев в неловкие ситуации, и вот уже в «Старике» борьба за дачную сторожку вознаграждается не гипертоническим кризом, а раком…