Попытка словаря. Семидесятые и ранее
Шрифт:
Как эмигрировать из сегодняшнего мира? Можно, например, совсем не смотреть телевизор. У меня много знакомых, которые отказываются от автомобиля или принципиально не пользуются мобильными телефонами. Можно пренебречь спортзалами, бассейнами и прочими саунами – культом покрытых ровным загаром лоснящихся мышц. Можно вообще отказаться от высокой зарплаты и руководящей должности – и такие примеры есть. Можно отправиться в деревню, чтобы лечь с инструментами под старый «Запорожец». И больше из-под него не вставать. Свобода полная.
Бросить все и уехать в Урюпинск – уже не идиоматический оборот, а реальность.
«Ранняя пенсия», early retirement, – это как раз способ
Лишь отчасти желание соскочить связано с классическим кризисом 40-летия, когда у любой человеческой особи, хотя бы в минимальной степени склонной к рефлексии и самоанализу, происходит процесс, описываемый словами «с отвращением листая жизнь свою». Само время, требующее слишком частого апгрейда собственного внешнего фасада, избыточно регулярной перезагрузки и диких усилий, чтобы не выпасть, извиняюсь за выражение, из мэйнстрима, подпортило ощущение. Больше не хочется никакого, еще раз прошу прощения, апгрейда ради сохранения внешнего имиджа, адекватного времени. Начинаешь ощущать все большую привязанность к старым вещам и предметам, нежелание менять каждый год телевизор, телефон и прочие технические гадости. Все современное, свежее, обязательное к просмотру становится заведомо скучным и неинтересным. И все интереснее оставаться самим собой, читать старые книги и просматривать старые фильмы, валяться на диване в любимых джинсах, чаще отключать телефон, ездить на общественном транспорте, а еще лучше – никуда не выезжать. Все больше общаться с детьми, гулять в парке, глазеть в окно. Писать о чем хочется, общаться с теми, от кого тебе ничего не надо в принципе. Выпивать рюмку водки за обедом с другом и тем самым плевать на то, что тебе еще дышать после этого на непосредственное начальство. Все спокойнее относиться к увольнениям. И все чаще злоупотреблять заявлениями по собственному желанию.
И тогда вы вдруг обнаруживаете, что живете на этой самой «ранней пенсии» в полной гармонии с самим собой, что за долгие десятилетия вы мало изменились и разница между мальчишкой-пятиклассником и сорокалетним мужчиной, у которого есть все, что положено по возрасту, практически отсутствует.
Вихрь изменений мне кажется поверхностным. В моем внутреннем устройстве со студенческих времен не изменилось ничего. Ну, пропали любимые букинистические магазины, так ведь потом появились снова. Стояла на полках непрочитанная советская литература – так ведь сейчас прочел: она получше нынешней русской прозы.
Жизнь среднего класса мало изменилась со времен «московских» повестей Юрия Трифонова. Хит «Нового мира» 1980 года «Альтист Данилов» Владимира Орлова, который московская «застойная» интеллигенция рвала друг у друга из рук и ксерила, идет сегодня на ура в провинции, где все убеждены, что это новый роман из нынешней жизни. А он писался в 1973-1977-м!
«Парфюмер» Патрика Зюскинда, изданный в 1985-м и опубликованный на русском в «Иностранке» в 1991-м, вдруг спустя двадцать лет становится сегодняшней успешной кинопопсой, в том числе для тех, кто в 1991-м родился.
Няня нашего младшего сына, бывший преподаватель русского и литературы в средней школе, увидев на полках книги Сергея Довлатова, спросила: «А Довлатов он кто – классик или современник?» Вопрос столь же точный, сколь и дурацкий – в довлатовском стиле.
Ну, ушли целые пласты смыслов, образов, анекдотов, запахов, да бог знает чего еще – так многие до сих пор живут внутри той культуры, игнорируя эту. Один мой знакомый издатель, кстати не пользующийся автомобилем и мобильным телефоном, но при этом весьма успешный, констатировал как-то, что он живет новостями и интересами XIX века.
Время – внутри тебя.
Хватит меняться, хватит насилия над собой, довольно амбиций. Выскакиваем из потока конкурентов, рвущихся к карьерным вершинам с перекошенными от напряжения и злости лицами, и начинаем измерять себя – собой.
И тогда спустя долгие годы счастливой жизни, начавшейся после «ранней пенсии», вам гарантированы веселые похороны.
Сладковатый запах ломкой старой бумаги, оплывшей охряным цветом по краям, типографская краска, впечатанная, как след на мокром песке, в грубоватую целлюлозу, из которой можно выковыривать едва ли не куски дерева, библиотечная пыль, отдающая ароматами переплетов. Это – старые книги, впитавшие историю. Одно прикосновение к ним, простой тактильный контакт проясняют буквальный смысл максимы: все суета сует…
Охота на букинистическую и антикварную книгу, не говоря уже о профессиональном коллекционировании, увлечение редкое в эпоху гаджетов, технических приспособлений, электронного и аудиочтения. Из почти массового занятия со своими кодами, правилами, ключевыми игроками в эпоху застоя это хобби превратилось в уникальное, словно бы оставшееся в прошедшем времени. Букинистических магазинов – настоящих, с качественным и внятным ассортиментом – даже в Москве и Питере мало. Одержимых спецов в этом деле немного.
Раньше осмысленная клиентура паслась в Лавке писателей на Кузнецком, в букинистическом в проезде Худтеатра, толклись спекулянты у магазина рядом с памятником первопечатнику Федорову. «Комиссионка» иностранной литературы на Качалова или второй этаж магазина «Академия» на улице Горького были совершенно легальным окном в свободный мир. Только тексты были напечатаны латиницей. И это окно открывали специальные люди. Например, по-профессорски сухой и строгий, абсолютно седой и нездешний продавец Ян Янович из «Академии», узкими музыкальными пальцами заворачивавший каждого приобретенного Сола Беллоу или Филипа Рота в жесткую коричневую упаковочную бумагу. Яну Яновичу заказывали книги, у него была постоянная клиентура – наиболее приближенные о чем-то даже шептались с ним.
Букинистический тур по Москве мог занять целый день. Сейчас настоящих магазинов (или отделов) меньше, чем пальцев на руке: «Антиквар» на Мясницкой, «Букинист» у радиального выхода метро «Парк культуры» и, конечно, профильный отдел магазина «Москва», где обретается наиболее профессиональная публика. Постепенно появляются букинистические отделы в других книжных магазинах. Но пока это не то – всего лишь дань нарождающейся или медленно, но возвращающейся моде.
А в настоящих букинистических еще остался дух эпохи. Символом которой был Ян Янович. Последнее, что я у него купил, кажется, году в 90-м, – родное, «имка-прессовское», издание сборника «Из-под глыб» 1974 года.