Порча
Шрифт:
Внизу, поморгав, вспыхнула лампа.
Мрак схлынул, оголив лестницу и хитро улыбающегося Руда у подножья.
– Вэлкам.
Подвал был огромен. Трубы уходили вправо на десятки метров. Электричества не хватало, чтобы оценить даже десятую долю помещения. От мысли, что оно тянется до самого мужского туалета в восточном крыле, внезапно замутило. Паша представил себя, идущего на спор в поисках противоположного тупика, представил густеющую тьму, в которой он увязает, застревает, как в сузившемся туннеле,
Рядом с лестницей громоздился хлам: парты, хилый шкаф, перемотанные бечевкой книги. Руд снял со шкафа что-то желтое. Игрушечный пистолет?
– Опа! – Руд прицелился в Пашу.
– Это же…
– Гвоздомет. Как в четвертом Fallaut, только без компрессора.
Руд направил ствол в рухлядь и надавил на клавишу. Нейлер харкнул гвоздем. Стальное жало по шляпку вошло в облупившиеся дверцы шкафа.
– Крутяк, – ухмыльнулся Руд.
– Положи на место, – буркнул Паша. Он подумал о полоумном Игнатьиче, тычущем гвоздометом в Курлыка. – Чем здесь пахнет?
– Сыростью?
– Нет. – Паша принюхался. – Халвой? Какими-то восточными сладостями?
– Ну да. Курлык тут знатной халвы наделал.
Мальчики двинулись влево.
– Где-то тут, – сказал Руд.
Западная стена выползла из темноты. Шершавая, размеченная темными линиями. Паша моргнул. Хаотичные улиточные следы сложились в рисунок – его уже нельзя было развидеть.
Лицо от пола до потолка.
Паша окоченел, словно был куклой, и кукловод обрезал ниточки. Или как в том навязчивом кошмаре, где он ломал позвоночник и умолял маму не трогать его, не перемещать до приезда врачей.
Лицо источало угрозу. Ледяную жуть, будто из бескрайней тундры выл убивающий ветер – и хотя ни единый волосок не шевельнулся на голове Паши, он ощущал каждой порой дуновение.
Он думал о мертвецах. Не зомби из фильмов, а об обыкновенных покойниках, с заострившимися чертами, в гриме, в цветах и лентах. Как они лежат в гробах. И как, проснувшись ночью, ты обнаруживаешь их лежащими в твоей постели, и ты зажат между ними.
Он думал о дохлятине, гниющей на полуденном солнце. О крови, текущей из-под юбки одноклассницы Лауры. О дядечке в магазине, который обернулся, и маленький Пашка увидел синюшную опухоль на его щеке.
Мама рассказывала, как ей делали кесарево сечение, и она чувствовала руки хирурга внутри.
Сейчас Паша чувствовал то же самое, но не в животе, а в черепной коробке.
Слушая Курлыка, он воображал намалеванные клыки.
Но ничего подобного не было. Никаких дешевых трюков.
Со стены на него взирало лицо мужчины. Прямой нос, раздувшиеся ноздри, выпученные глаза, росчерки бровей и скул, четкие носогубные складки. Рот не нарисован, а точно выкопан в бетоне.
И все же Лицо страшило пуще любого чудища. Непристойное, гнусное,
Таким мог быть Зивер, бог людей-леопардов. Но Паша ни за что не описал бы, не объяснил бы, чем его напугал рисунок.
Руд заговорил, и морок рассеялся. По крайней мере, Паша сумел отвести от стены взор.
– Он как будто… пульсирует.
– Дышит, – сипло сказал Паша.
– Мне немного…
– Противно?
– Ага. – Руд взъерошил кудри. – Я вспомнил… на море ночью пошел в туалет. А он был заполнен насекомыми. Какие-то огромные мотыльки, сколопендры… фу…
Паша не стал спрашивать, при чем здесь насекомые. Они оба думали о мерзком, изучая рисунок.
За спиной хрустнуло. Мальчики переглянулись. Замок! Кто-то ковырялся ключом в замке!
– Шухер! – прошептал Руд и бросился к трубам.
Протяжно заскрипели металлические петли.
Паша очутился возле хлама. Отворил дверцы, юркнул в шкаф, разрывая паутину, старясь не зацикливаться на образах волосатых пауков. Днище прогнулось под его весом. Он дернул на себя дверцы, и в этот момент кто-то спустился в подвал.
– Игнатьич? – женский голос. Знакомый. – Игнатьич, это ты?
«Баба Тамара!» – Паша облизал пересохшие губы.
В шкафу имелись щели, но Паша боялся шевельнуться.
– Старый пьяница… – пожурила вахтерша. – Пусто. Заходи.
Тень промелькнула мимо Пашиного убежища. За ней – вторая.
Сердце колотилось так, что он удивлялся, почему баба Тамара не слышит?
– Он тебя ждал, – сказала Тамара. – Он мне приснился, после того раза. Говорит: приведи ее снова.
Паша снял с ресниц паутину. Не чихнуть бы! – пыль щекотала слизистую. Свербели подмышки. Обливаясь потом, он прильнул к щели в боковой стенке.
В десяти метрах от шкафа стояли две окуренные мглой фигурки. Пониже – баба Тамара. Повыше…
«Это же негритяночка!» – догадался Паша.
Соседка зачем-то пригласила в подвал племянницу. Судя по разговору, не в первый раз.
– Смотри, девочка, смотри. И пускай Бог на тебя смотрит. Покажи ему…
По коже что-то поползло. Тарантул! Крыса!
Стиснув зубы, Паша покосился на руку. Свет, просачивающийся в дырявый сундук, позволил разглядеть рыжего таракана. Паша сбил его ногтем. Потер нос. Вернулся к щели.
Он решил, что бредит. Или спит, или надышался распыленных в подземелье химикатов.
Негритяночка раздевалась.
Здесь, в холодном склепе, в присутствии бабы Тамары – и даже при ее помощи – стаскивала платье, расстегивала бюстгальтер. Она стояла лицом к стене, и Паша видел спину, клинышек стрингов и ягодицы.
Член, не согласовываясь с мозгом, затвердел.
– Да, да, пускай смотрит, – частила вахтерша.
Что там творится? Кого она назвала Богом? Зивера? Морду на стене?