Порфира и олива
Шрифт:
Апрель 192 года.
Императорский гаруспик, предсказатель, гадающий по внутренностям жертвенных животных, нахмурил брови: у козленка, которого он только что умертвил, не оказалось печени! А он по ней-то и читал, печень была тем самым органом, на котором он упражнял свое искусство. Куда же она подевалась, как такое чудо могло произойти? Он же прекрасно знал, что без печени животное жить не может.
Глубоко потрясенный, он дал своим помощникам знак, чтобы
С высоты храма Юпитера, что на Капитолийском холме, можно было одним взглядом охватить обширную панораму. Над городом медленно разгоралась заря, окрашивая небо в пастельные тона, смесь розового и голубого. Затем его взор скользнул по череде цирковых построек, по Каренам и Субуре — простонародным кварталам, виднеющимся на заднем плане, между Квириналом и Эсквилином. Далее его глазам предстала величавая громада Флавиева амфитеатра, за ним — базилики Эмилия и Юлия, внушительные архитектурные сооружения императорского дворца, воздвигнутого на склоне Палатинского холма, затем бесцельно блуждающий взгляд приметил очертания Скотного форума, где, как всегда по ярмарочным дням, кишел народ. Завершив этот круговой обзор там, где блестели воды Тибра, колдун сказал себе, что, по сути, этот пятый день апрельских календ ничем не отличается от предшествующих дней. И лишь тогда его нож сделал свое дело.
Тотчас брызнула кровь, животное забилось в агонии. Не дожидаясь, пока утихнут содрогания, пробегающие по его телу, предсказатель точными движениями, отшлифованными многолетним опытом, вскрыл брюхо. Погрузив туда руку, он извлек внутренности, и у него вырвался вздох облегчения: печень была на месте, так же, как почки и кишечник. Он порылся еще, но к величайшему своему изумлению, сколько ни шарил, сердца нащупать не мог.
— Спорус! — закричал он, чувствуя, как от ужаса на лбу выступает пот. — Где сердце? Оно упало на пол?
— Нет, хозяин, ты его еще не вынул.
Дальнейшее лишь подтвердило дурные ожидания... гаруспик принялся прощупывать клейкую, в кровавых сгустках массу, которую вывалил на алтарь, и не мог не признать очевидности: если у первого животного отсутствовала печень, это было лишено сердца.
— Боги шлют нам знак, — пробормотал он в смятении. — Этот день будет отмечен великим бедствием!
Пестрая толпа, по обыкновению заполняющая римские улицы, с почтением и страхом замирала при виде двухколесной повозки, что поднималась по склону Целиева холма, люди кланялись, едва замечали ее.
А между тем, появись эта незатейливая двуколка с кожаным верхом, влекомая парой мулов, где-нибудь в чистом поле, никто бы и внимания на нее не обратил. Но, начиная со времен правления божественного Юлия, появление экипажей на столичных улицах было строжайше запрещено. Этот указ, призванный избавить от заторов улицы Рима, зачастую слишком узкие, соблюдался на редкость неукоснительно, и лишь некоторым особо высокопоставленным
И, разумеется, именно поэтому большинство прохожих пыталось разглядеть, что там за пара расселась на шелковых подушках, свесив ноги и невозмутимо управляя мулами, нимало не заботясь о толпе зевак, взбудораженных их появлением.
Те, кто стоял поближе, могли заметить, что женщина рассеяна, у нее отсутствующий вид, а ее спутник разглагольствует без умолку.
— Марсия!
Очнувшись от своих размышлений, молодая женщина вздрогнула:
— Что такое, мой друг?
— Ты с самого утра словно бы не здесь, все где-то витаешь. Не правда ли, очень лестно для твоего бедного Эклектуса?
— Прости меня, друг мой. Ты о чем-то спросил?
— Вопрос, конечно, дурацкий. Ты хоть когда-нибудь меня любила?
— Разве вчера вечером я не отдала тебе всю себя?
Бывший дворцовый распорядитель Коммода сурово покачал головой:
— Это случилось не по любви, Марсия. Все решила борьба, ты боролась сама с собой, а я был в этом поединке посторонним.
Казалось, Марсия только теперь вполне вышла из оцепенения:
— Почему ты так говоришь?
— Потому что знаю людей, а главное, как мне думается, знаю тебя. Сжимая меня в объятиях, ты грезила о ком-то другом и сама же злилась на себя за это. Только понять не могу, зачем ты решилась на наш союз. Ведь никто тебя не принуждал.
— Отныне ты мой супруг. А у женщины, как мне кажется, есть долг по отношению к мужу, с которым она делит свою жизнь.
Эклектус нашел в себе силы усмехнуться:
— Без сомнения. Но мы не такая пара, как другие. Всю свою жизнь тебе приходилось отдаваться по обязанности. Ныне я хочу, чтобы ты знала: больше ничего подобного не будет. Я не Коммод. Я тот, кто уважает тебя и любит. Любит именно потому, что знает тебя. Я твой друг, Марсия. Так почему бы тебе не открыться мне?
Он помолчал, потом выговорил отрывистой скороговоркой:
— Как его зовут?
Пораженная проницательностью своего друга, Марсия заколебалась, но лишь на краткий миг. И тихонько обронила:
— Калликст.
— Не припомню, кажется, ни одного сенатора, всадника или префекта, который бы носил такое имя.
— Потому что он ни то, ни другое и ни третье. Он простой раб.
— Раб?! Твоим сердцем завладел какой-то раб?
Молодая женщина прервала его:
— Зачем ты так? Будь ты язычником, я бы другого и не ждала, но христианина не может возмущать привязанность, связывающая людей независимо от ранга.
— Я просто удивился. Не ожидал такого.
Он умолк, словно ему требовалось время, чтобы разум и сердце освоились с признанием жены. Потом спросил:
— И где он? На какого хозяина работает?
Она собралась ответить, но тут с ними, сохраняя безукоризненный порядок, на рысях поравнялась колонна преторианцев. Марсия подождала, пока они проедут, потом тихо заговорила. Поведала ему всю историю, начиная со своей встречи с фракийцем в парке Карпофорова имения и кончая вчерашним свиданием.