Порфира и олива
Шрифт:
— Допустим, — Эмилий вздохнул. — Но все это ничего не меняет в главном: мы все еще не добрались до ключевого вопроса — как устранить... препятствие?
— Еще вчера не было ничего проще. Теперь же, когда он решился перебраться в Лудус Магнус, это все равно, что, не закрывая лица, ринуться на штурм осиного гнезда.
— Проклятый сопляк! Подумать только: он почуял наш замысел даже раньше, чем мы о нем заговорили!
— Ну, не кипятись. Не думаю, что убийство императора, как бы его усердно ни охраняли, будет такой уж невыполнимой задачей, и заметь, что история этой страны со
Вечером того же дня дождь лил как из ведра, когда Эклектусу на пути к вилле Вектилиана встретился Иакинф.
— Стало быть, и ты тоже получил приглашение правителя? — молвил священник, увлекая его под сень балкона.
— Приглашение? От Коммода? Нет. Это Марсия меня позвала. — Иакинф нетерпеливо передернул плечами.
— Меня тоже. А ведь она никогда не позволяла себе отрывать нас от дворцовой службы. Вот почему я заключаю, что, вероятно, это исходит от Цезаря.
Дворцовый распорядитель покачал головой:
— Повторяю: ты заблуждаешься. Коммод отныне обосновался в Лудус Магнус.
— Что с того? Ему надо пройти всего десяток шагов, чтобы добраться до виллы Вектилиана. Ведь оба здания находятся на Целиевом холме.
Это замечание, казалось, встревожило Эклектуса:
— Если так, в наших интересах поторопиться.
И собеседники решительно шагнули под проливной дождь.
— Это правда — то, о чем болтают? — спросил Иакинф, зябко поеживаясь. — Ходят слухи, будто в день сатурналий Коммод собирается разъезжать по Риму с эскортом гладиаторов, одетый, как один из них.
— Так и есть.
— Властитель Рима якшается с теми, кого даже сами язычники клеймят позором! Ах! Когда же настанет царствие Божье?
Перед ними мрачной громадой воздвиглась вилла Вектилиана.
— Приговорены к смерти? Но почему, за что?
Иакинф, с посеревшим лицом, судорожно сжимал пальцы, снова и снова в смятении повторяя тот же вопрос.
— В отношении вас с Эклектусом, — смиренно отозвалась Марсия, — мне и самой кажется, что этот приговор трудно объяснить. Что до меня, это, верно, по слову святого Павла, говорил же он, что смерть — расплата за грех. Вся эта жизнь, полная разврата, бесконечные заблуждения... Или уж императору по каким-то таинственным причинам взбрело на ум, будто я для него опасна.
Иакинфа трясло, но усилием воли он унял дрожь. До сего дня священник чувствовал себя в безопасности, пусть относительной, благодаря тому, что был принят при дворе. Угроза мученической смерти всегда была для него лишь более или менее туманным умозрением, чем-то далеким от реальности. Ныне, когда эта мысль вдруг приобрела конкретность, его внезапно охватило ощущение собственной хрупкости: пастырь осознал, что он только человек. Тихим, почти робким голосом он произнес:
— Может быть, все же попытаться избежать такого конца...
Эклектус в молчании смотрел на него, и на память ему пришли слова Христа: «Дух бодр, но плоть немощна».
— Бежать, — уточнила
Словно бы ища оправдания, Иакинф продолжал:
— Вспомните Павла... Как бы там ни было, всякий раз, когда ему бывала ниспослана возможность избежать казни, он хватался за нее. Ничего унизительного не было бы в том, чтобы уподобиться ему.
— Иакинф прав, — в свой черед подтвердила Марсия. — Остается еще несколько часов. Можно покинуть Рим!
Дворцовый управитель немного поразмыслил. Он один не утратил того жестковатого достоинства, которое римляне называли «гравитас» — непреклонность. Он машинально потер пальцем нижнюю губу и в конце концов заявил:
— Не получится. По крайней мере, для тебя, Марсия, это исключено. Коммод пустит по твоему следу всех шпионов Империи, а тебя вся Италия знает в лицо. В моем случае положение окажется, в сущности, почти таким же. Шанс проскочить сквозь петли сети есть только у тебя, Иакинф.
Священник выпрямился, теперь его лицо выражало твердую решимость:
— Да, признаться, мучения меня страшат. Но еще больше я боюсь трусливого прозябания. Без вас я никуда не уеду.
Наступило молчание, потом он пробормотал:
— Может быть, существует другое решение?
— Один выход действительно есть: убить императора.
— Что ты говоришь? — вырвалось у Марсии.
— Могу повторить: нужно уничтожить Коммода.
— Но как? И кто совершит такое? Уж конечно, никто из нас! Это бы значило предать нашу веру, — твердо возразил Иакинф.
— Смерть такого субъекта нельзя расценивать как предосудительное дело. Да разве вы не видите, что творится? Мы имеем дело уже не с человеческим существом, а с взбесившимся чудовищем. Убив его, мы бы исполнили целительное действие.
— Как бы там ни было, такое решение относится к области грез, — возразила Марсия. — Он под надежной защитой, упрятанный за стенами Лудус Магнус. Его личная охрана разрубит на куски всякого, кто попытается приблизиться к Коммоду. Нет никого, кто сумел бы это сделать.
— Ошибаешься, Марсия, — обронил Эклектус, странно глядя на нее. — Такой человек есть.
Когда же в ответ она устремила на него вопрошающий взгляд, он уточнил:
— Это женщина. Ты.
Амазонка буквально взвилась со своего места:
— Ну, Эклектус, на этот раз ты спятил!
— Возьми себя в руки. И постарайся рассуждать здраво. Возможность без риска подобраться к нему есть у тебя одной.
— Это безумие!
— Нет, Марсия. Безумием было бы позволить этому человеку жить. К тому же есть нечто куда более серьезное, о чем ни один из вас не подумал: речь идет уже не о нашей судьбе, а об участи тысяч других христиан.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты в самом деле воображаешь, будто Коммод удовлетворится нашей гибелью? Если он хочет расправиться с нами, причиной тому наша вера. Сама прекрасно знаешь: если бы ты согласилась стать верховной жрицей Венеры, сегодня тебе ничто бы не угрожало. Он на этом не остановится. Его фанатическое идолопоклонство наверняка побудит его расправиться со всеми, кто не поклоняется тем же богам, что и он сам. Мы станем всего лишь первыми в долгой череде жертв.