Порфира и олива
Шрифт:
О последних мгновениях ты знаешь: Перепетую, пойманную в ловушку, выставили вместе с подругами обнаженной перед похабной толпой зевак; когда дошел черед до нее, гладиатор-новичок нанес ей удар, но по неопытности не добил, так она нашла в себе силы приподняться и сама направила руку палача точно к своему горлу. Ей еще не было двадцати двух...
— К несчастью, эти две жертвы — не единственные, не их одних проконсул погубил. Порой я даже теряю счет нашим мученикам. Из Александрии приходят удручающие вести: Климент, принужденный спасаться
Зефирий, заметно подавленный, с трудом приподнялся на ложе. Калликст продолжал:
— Теоретически предполагается, будто преследования должны касаться только новообращенных, однако же ясно: власти ополчились на всех христиан без исключения. По правде говоря, нельзя нам и дальше сидеть сложа руки в чаянии божественного спасения.
Папа устало пожал плечами:
— Калликст, Калликст, друг мой, ведь часа не проходит, чтобы мы снова не заговорили об этом. И каждый день крестим новообращенных. Мы постоянно под угрозой. Надо ли напоминать тебе, что за последние годы нас уже раз сто чуть не побили камнями? А сколько разграбили наших домов, я уж и не упомню.
Калликст решительно замотал головой:
— Тем не менее, я настаиваю: нужно попытаться что-нибудь предпринять.
— Слушаю тебя. За твоими настояниями наверняка кроется какой-нибудь замысел, план. Или же...
— Более чем план: это реальность. Я просил Юлию Домну принять меня.
— Что? Ты просился на прием к императрице? Да ты, видно, разум потерял? Ты хоть знаешь, что это за женщина?
— Я однажды встречался с ней в Антиохии, во время тех Игр, что затеял Коммод. Она тогда еще не была супругой императора.
— Тем не менее, позволь мне освежить твою память. Юлия Домна сирийка, дочь верховного жреца Эмеса.
Это я знаю. Но она еще и «государственный муж»: отменно образованна, умна, пользуется некоторым влиянием па Септимия Севера. К тому же она собрала вокруг себя свой собственный двор — ученых, философов и писателей. К тому же ее племянница, Юлия Маммеа, проявляет нескрываемый интерес к христианству. При всем том императрица не приговаривает ее за это к растерзанию на арене.
Зефирий резко тряхнул головой, будто пытаясь прогнать тревожные мысли, одолевающие его все последнее время:
— И как же ты надеешься добиться этой встречи?
— Она состоится вот-вот. Я увижу императрицу завтра.
Ошарашенный, Зефирий молчал. Калликст же пояснил:
— Фуск, мой старинный друг, почитатель Орфея, вхож к ней. Он действовал так же, как тогда, когда ходатайствовал перед Септимием Севером, чтобы Марсии возвратили ее имущество. Конечно, задача была не из легких. За последние месяцы Фуску пришлось не раз и не два возобновлять свои попытки. Однако, в конце концов,он преуспел.
Старик прикрыл глаза, откинулся
— Право же, Калликст, я порой, как призадумаюсь, спрашиваю себя, кто из нас двоих сегодня является первым лицом, вершащим дела Церкви?
Раскинувшись на ложе из слоновой кости и бронзы, Юлия Домна разглядывала посетителя, стоявшего в нескольких шагах от нее, так проницательно, что этот взгляд приводил в смятение. Машинально поправив складки своей длинной, черной, расшитой узорами туники, она приподнялась, опершись на локоть, и ее суровый медлительный голос прокатился по громадным покоям императорского дворца:
— Фуск, по-видимому, питает к тебе чрезвычайное уважение, ты, подобно ему, был адептом Орфеева учения...
Не торопясь с ответом, Калликст приглядывался к окружающей обстановке. Две племянницы Августы, Юлия Зоэмиа и Юлия Маммеа, держались подле нее, присутствовали здесь и сыновья императрицы Каракалла и Гета, юноши двадцати и двадцати двух лет, уже объявленные Августами и наследниками порфиры. Особое внимание Калликста привлекло выражение лица Каракаллы — толстоносый, с мрачным, подозрительным взглядом и всклокоченными волосами, тучный юнец являл признаки умственного нездоровья.
— Я слушаю тебя, — повторила та, кого в Риме прозвали Pia et Felix — Карающая и Благодатная.
— Это верно. Я был адептом Орфея. Однако ныне я больше не принадлежу к его почитателям: перед тобой чадо Христово.
На ее лице выразилась скука:
— Знаю, знаю. Именно это обращение мне претит. Мне ведомы заповеди Орфеева учения, они в полной мере достойны похвалы. Тогда зачем же предавать одну веру ради другой?
— Орфей — легенда, Христос — реальность. И...
— Значит, ты так легко отрекаешься от своих верований? — вдруг встрял Каракалла.
— Здесь все не так просто. Когда рождаешься на свет, у тебя нет иной опоры, кроме поучений тех, кого любишь, все так. Но это еще не значит, что тебе на веки-вечные запрещено поверить во что-то иное.
— Такой теорией можно оправдать все что угодно. Почему бы завтра тебе точно так же не отбросить и христианство? — на сей раз, вопрос задала Юлия Маммеа.
— Я здесь, это и есть ответ. Ты, наверное, лучше многих знаешь, что в наши дни куда удобнее и осторожнее быть почитателем Орфея, жрецом Ваала, адептом любого варварского божества, чем христианином.
На губах императрицы промелькнула усмешка, казалось, его речь позабавила ее:
— Если находятся охотники умереть за какую-нибудь идею, это еще не доказательство, что идея непременно так уж хороша.
— Может быть, однако некоторую ее основательность это все же доказывает.
— Мы с племянницей очень внимательно прочли сочиненьице насчет воскресения, присланное нам одним из твоих братьев. Неким Ипполитом. В здравом ли он уме? Человека распяли, он умер на кресте, а через три дня вернулся к жизни — это ли не безумие?