Порфира и олива
Шрифт:
— Если так, остановимся на трех с половиной и больше не будем об этом, — небрежно обронил Карпофор.
— Так и быть. Но предупреждаю: я сумею найти способ, чтобы «кругленькая сумма» появилась у меня побыстрее.
Будущий сенатор приподнялся на локте, по-видимому, готовый вспылить, но вместо этого чистосердечно расхохотался:
— Ты никогда не изменишься... Получай свои четыре сотых!
— Это еще не все. Я бы хотел выкупить с собой вместе одну особу, которая мне дорога.
— Кого же это?
— Ее зовут Флавия. Она мастерица причесок твоей племянницы.
Карпофор издал то характерное кудахтанье, что заменяло ему смех.
— Подумать только, а эта бедняжка Маллия воображает, будто окончательно поработила тебя своими чарами... Договорились. Но это составит еще четыре тысячи денариев.
— Четыре тысячи? За простую мастерицу причесок?
Карпофор назидательно воздел к потолку указательный перст:
— Любимая женщина не имеет цены. Теперь твой черед вспомнить, что если ты мой ученик, то я навсегда останусь твоим учителем.
— Хорошо. Четыре тысячи денариев. Но я настаиваю, чтобы этот договор был составлен в форме контракта и заверен цензором.
— Он, помимо всего прочего, еще и недоверчив!
— Меня уже постигла неудача подобного рода с покойным Аполлонием. Без документа, надлежащим образом оформленного...
Но ростовщик его уже не слушал. Он с блаженной миной натягивал на свой голый череп край овечьей шкуры.
— Знаешь что, Калликст, — буркнул он после недолгого молчания, — я бы не прочь иметь такого сына, как ты.
Глава XXI
— И сколько, по-твоему, времени тебе потребуется, чтобы скопить эти двадцать четыре тысячи денариев? — спросила Флавия.
Калликст подстерег девушку у дверей ее госпожи. Едва она вышла, он схватил ее за руку выше локтя и, несмотря на протесты, повлек в парк. Теперь они оба сидели на мраморной скамье возле купы мастиковых деревьев. Неподалеку желтела ярким песком дорожка, по бокам также обсаженная деревьями, и весеннее солнце, пробиваясь сквозь кроны, тянулось к земле множеством длинных косых волокон. Повсюду, куда ни глянь, листва отпечатывалась на поверхности земли сложным узором света и тени. Прямо перед их глазами плавные склоны Альбанских гор, изборожденные полосами вспаханной земли, сверкали яркими красками, кое-где слегка размытыми набегающими тенями редких облаков. Весь остальной небосвод слепил глаза своей пронзительной синевой.
— Года четыре или пять, может быть, шесть, — отвечал Калликст после недолгого раздумья.
— И мы станем свободными...
— Похоже, такая перспектива тебя ужасает.
— Как ты можешь такое подумать? Не о том речь. Я...
— Но свобода, свобода! Ты понимаешь? Наконец свобода!
— Я знаю, Калликст. Я счастлива. И в то же время мне страшно.
— Ты боишься? Но чего же?
Она сделала неуклюжую попытку объяснить. Но самом деле ее страшила не свобода как таковая, но, как ни странно, мысль о том, что придется поселиться вместе с Калликстом. Ее любовь к нему все равно останется безответной на веки вечные, а главное, она ведь теперь христианка, а он — последователь Орфея.
— Если я правильно понял, — прерывая ее лепет, бросил разочарованный фракиец, — ты предпочла бы остаться рабыней, чем жить на воле бок о бок со мной. Это же нелепо, ни с чем не сообразно!
— Не настолько, как ты думаешь.
— Скажи уж тогда сразу, что моя принадлежность к общине Орфея делает меня в твоих глазах достойным презрения!
К своему величайшему изумлению он увидел, как ее глаза наполняются слезами:
— Как... как ты можешь говорить такое? Значит, ты совсем ничего не видишь? Я люблю тебя... Калликст, я тебя люблю больше, чем пристало любить брата!
Тронутый, фракиец обнял девушку за плечи:
— Я тоже люблю тебя, Флавия. Но я произношу эти слова, не совсем понимая их смысл. Я не знаю, что такое настоящая любовь. Когда пытаюсь представить ее, я сам себе немножко напоминаю путешественника, который ловит вести, долетающие из далекой страны, но сам никогда не покидал гавани. Ты рассердишься, если я скажу, что убежден: любовь — это наверняка что-то иное, куда более сильное, неизмеримо сильнее?
Он почувствовал, как напряглось приникшее к нему тело подруги. Резким движением, выражающим чуть ли не отчаяние, она оттолкнула его:
— Ясно. Значит, эта любовь, о которой ты так хорошо говоришь, обращена к Маллии.
— Маллия? Выходит, ты ничего не поняла? Эта женщина — ничто. Мгновения, отданные плоти. Объятие, и не более. Тебе лучше, чем кому-либо известно, какое стечение обстоятельств толкнуло меня на эту связь.
В это самое мгновение из гущи мастиковых деревьев раздался вскрик. Вопль ярости и боли. Племянница Карпофора, мертвенно бледная, предстала перед ними. Калликст в ужасе спросил себя, сколько времени она там находилась.
— Ты, пошла вон! — дрожащим голосом приказала она Флавии.
Поколебавшись, девушка уступила, отошла шага на три, но остановилась, не в силах покориться и оставить Калликста сейчас, в таком положении. Она хотела что-то сказать, но тут племянница Карпофора накинулась на своего любовника:
— Повтори то, что ты сейчас сказал! Ну же, смелей!
При всем замешательстве он не колебался:
— Я не отрекаюсь от своих слов.
— То есть ты утверждаешь, что всякий раз, когда ты стонал подо мной, когда покусывал мои груди, когда пахал мое лоно, ты всего лишь ломал комедию? Брось, это же смешно!
— Я признаю, что в нашей связи не все было мне только лишь в тягость. Но, тем не менее, и ты должна была бы это сознавать, я всегда, разделяя твое ложе, чувствовал, что делаю это по принуждению.
Он перевел дух, потом заключил:
— Да не важно, прошлое миновало со всеми своими причинами и условиями. Знай, что с этим покончено раз и навсегда. Если использовать выражение твоего дяди, считай, что жеребец-производитель убежал в степь...
— Ты сказал — принуждение?.. Разве я принуждала тебя? Как у тебя хватает наглости бросать мне в лицо такую гнусную ложь?