Порог
Шрифт:
Ги настиг игривую свою женушку у того самого сарая, что ладил когда-то его батюшка, прямо со стропил которого был столь неудачным его полет.
Сарай был построен на совесть, поэтому, когда начался дождь, через крышу не просочилось ни капли, и ничто не потревожило супругов, которые, словно молодые любовники, резвились в душистом сене. Напротив, каждый новый раскат грома и каждый новый удар молнии раззадоривали Анну-Марию, а ведь прежде она грозу недолюбливала. Более того, предпочитавшая во время любовных утех отдаваться воле супруга, сейчас она словно с цепи сорвалась и повела себя, словно бесстрашная наездница, вскочивши на него верхом. «Лилит», –
Подобными рассказами потчевал отец Игнатий, их семейный духовник, юного Ги. Стоило ли удивляться каше, которая происходила в его голове, когда он пробовал задаваться богословскими вопросами. А ведь он, бывало, говорил жене, что неплохо было бы ей иногда брать взаймы у Лилит немного ее смелости в делах любовных. И зачем надо было невинные супружеские вольности преподносить жене как грех, да еще ставить в пример супругу Люцифера? Понятно, что запретный плод сладок, и бедная Анна-Мария изначально была уверена, что за сладость эту ее непременно накажут…
Любострастное помешательство, которое на время овладело Анной-Марией, больше не возвращалось, к тихому разочарованию Ги де Бизанкура. Он кружил вокруг нее, словно шмель возле цветка, изводя намеками на продолжение страстей «как во время грозы», но Анна-Мария вернулась в свое тихое покорное состояние и только краснела и отмалчивалась.
– Где эта чертова змея, с которой все началось?! – выходил из себя первое время Ги, в самом деле надеясь, что если он обнаружит и разорит ее гнездо, то вернет буйную похоть супруги, столь поразившую его воображение на сеновале.
Но нет, змея исчезла бесследно. А может, в самом деле не было никакой змеи… Тем временем Анна-Мария вновь понесла, и плод на сей раз вел себя совсем не так, как предыдущие. Он и толкаться начал раньше и сильнее, и требования предъявлял, словно командовал уже из утробы матери – ей хотелось то соленого, то кислого, то сладкого, то горького, то холодного, то почти кипящего.
Один раз, торопясь, чтобы никто не увидел, и ужасаясь себе, она съела дождевого червяка.
ЧЕРВЯКА!
Расскажи ей кто, что она это сделает, Анна-Мария просто не поверила бы, да еще и очень обиделась бы. Тем не менее, когда скользкое и кольчатое длинное тельце оказалось у нее во рту, она испытала необыкновенное удовольствие и торопливо проглотила его, словно устрицу. Даже на вкус он показался ей похожим на этот морской деликатес, который когда-то им привез в подарок их родственник, Пьер-Роже де Бофор, о котором впоследствии будет сказано немало, потому что стал он папой римским, Климентом Шестым…
Меж тем Анна-Мария одним червяком не ограничилась. Также от ее странного аппетита пострадали и слизни, и виноградные улитки, которые водились у них в изобилии. Если бы Анна-Мария утруждала себя приготовлением утонченных лакомств из этих созданий – так нет ведь. Она жадно поглощала их сырыми и живыми, заталкивая в рот часто вместе с землей и листьями, не думая, как это выглядит со стороны. Хорошо, что у нее хватало ума прятаться во время своих безумных пиршеств, потому что выглядело это отвратительно.
Наконец один раз после дождя она обнаружила на садовой дорожке небольшого лягушонка, который беспечно скакал по своим лягушачьим делам, не зная, какая страшная участь его ждет. Стремительно ухватив прохладное земноводное нежной растопыренной пятерней, Анна-Мария отправила его в рот вместе с комочками грязи и с поистине адской алчностью сжала челюсти. В рот ей хлынули кровь и холодные внутренности. И – нет! – ей отнюдь не было противно. Мыча, словно умалишенная, пуская пузыри и слюни, она принялась жадно перемалывать зубами добычу. Той же участи подверглись еще несколько лягушат.
А прожорливый жилец, поселившийся у нее в животе, продолжал буйствовать. Спустя некоторое время Анна-Мария, воровато оглядываясь, посетила курятник. Переполоха она не наделала, поскольку тщательно следила за хозяйством и порой наведывалась собственноручно подоить козу или покормить птицу, так что пернатые вели себя спокойно. Они не устроили галдежа даже тогда, когда их хозяйка взяла пушистое тельце недавно вылупившегося цыпленка, поднесла его ко рту, словно намереваясь нежно подуть на пух либо поцеловать, но вместо этого откусила ему голову.
Жажда к поглощению холодных и скользких амфибий сменилась алканием теплой крови и плоти. Цыпленок в несколько минут был перемолот крепкими челюстями, пока что зубы Анны-Марии были в целости, только тонкие косточки похрустывали. Останки же – клювик, коготки, крошечный череп и шкурка с пушком – после колебаний были отброшены под ноги птичьему поголовью и затоптаны в опилки. Руки Анны-Марии тряслись, и вовсе не от стыда за содеянное – ей было по-настоящему страшно. Единственный, к кому она могла бы обратиться за помощью, был все тот же отец Игнатий, а кому, как не своему духовнику на исповеди, можно было рассказать о подобных чудовищных делах своих. Но она просто не могла заставить себя выдавить ни слова. Она знала, что немедленно умрет, вымолвив хоть слово о том, что с ней происходит, либо ее муж, случайно узнав хоть что-то из того, что она так тщательно скрывала, откажется от нее, что было бы для нее равносильно смерти. Наконец ее просто могли сжечь на костре. А она подозревала, что эти ее экстатические помутнения с юных лет не обходились без нечистой силы.
Но как, когда это случилось? Ведь она всегда была так набожна. Всегда слушалась мужа, смотрела за детьми и хозяйством. И вот такая беда. Та ночь любви на сеновале осталась в ее памяти как помутнение. Несчастная женщина уже тогда понимала, что в нее вселилось что-то, не бывшее ею. Она много раз пыталась вспомнить подробности той ночи, но в памяти все заволакивалось душным и алым. Муж видел это, но, конечно, приписывал различным недомоганиям, какие бывают у женщин на сносях.
Впрочем, во второй половине беременности странные припадки, слегка напоминавшие одержимость, слава богу, сами собой сошли на нет.
Зато создавалось впечатление, что ребенок пожирает мать изнутри. Волосы стали вылезать у нее клоками, внезапно зашатались и выпали один за другим несколько зубов.
– Это все из-за того, что я совершила страшный грех, грех, грех, я грешница, – исступленно молилась она, теряя сон и аппетит, и только ради ребенка заставляла себя есть и спать. – Прости меня грешную, Господи!
Но и ночью ей частенько не было покоя – ребенок внутри матери вел себя так необычно, что это уже начали замечать окружающие. Живот ее под сорочкой вдруг неожиданно вздувался буграми, словно опасный зверь хотел вырваться на свободу. Последний месяц Анна-Мария жила в аду своих мыслей, пытаясь спасаться от них беспрестанным чтением молитв. Лицо ее осунулось и почернело, худые руки и ноги и вовсе стали напоминать высохшие палки. Все чаще отец Игнатий скорбно покачивал головой.