Порог
Шрифт:
– Прошу вас… Прошу вас, помолитесь обо мне, спасите мою душу! – запекшимися губами и почти беззвучно прошептала ему один раз Анна-Мария незадолго до родов. – Я страшная, страшная грешница!
– Может быть, мальчик на этот раз, господи спаси, вон какой настырный и нетерпеливый, – шептались домашние, покуда беременная «мадонна», наклонясь над заботливо подставленным тазиком, извергала из себя скудный ужин, а перед не менее скудным завтраком – зеленую горькую пену.
И такая мука была в глазах Анны-Марии, что духовник, покрывшийся холодным потом, немедленно принялся исполнять
– Ах, дитя, – скорбно говорил отец Игнатий. – Не зря называют женщин «сосудами греха». Я молюсь о тебе денно и нощно и рад бы облегчить твои страдания, но, видно, недостает мне сил. Их хватит у милосердного Бога нашего, поэтому и ты молись, дитя, и вы молитесь, малые чада!
И несчастная усердно шептала слова молитв, доводя себя до полного исступления и изнеможения, мужа – до отчаяния при виде ее состояния, а дочерей – до слез. Все ревностно молились, и воздух был наполнен шепотом, запахом ладана и потрескиванием свечных фитилей.
Внезапно отошли воды, слава господу, светлые и чистые. Ребенок, между собой прозванный домочадцами Левиафаном, стал яростно рваться из матери наружу, выдирая внутренности, выплескивая комки крови и слизи. Анна-Мария не жаловалась и даже не кричала, только дышала прерывисто, со всхлипами, совершая свое «великое деяние». Она всегда все старалась делать хорошо, понимая, что рук в их семье не хватает, а ртов более чем достаточно. Конечно, черной работой она не занималась, на то были крестьяне, но и уследить за всем хозяйством, давая всем своевременные задания, да еще и присматривать за их выполнением, было трудом нелегким. Особенно когда перманентно мешает живот, а за многочисленные ветхие юбки цепляются многочисленные девичьи пальчики. Роды, как ни странно, всегда давались ей легко. Но в этот раз…
Глаза роженицы были устремлены сквозь стену, а губы повторяли имя мужа, словно она таким образом хотела обрести его поддержку.
– Головкой пошел ребеночек, слава богу! – торжествующе вскричала повитуха. – Голова-то, прости господи, какая большая! Тужься, голубица моя, напрягись! Ну же!
Ей вторил адский гром, который нещадно и с треском рвал полотнище небес. А ребенок немилосердно рвал тщедушное тело роженицы, явно не приспособленное к таким испытаниям.
Светлые волосы ее прилипли ко лбу, глаза вылезали на лоб от потуг. Повитуха со свекровью подбадривали бедняжку, умоляя ее терпеть и стараться. И та старалась изо всех сил. Было такое впечатление, что несчастная давно отдала Богу душу, а тело ее по инерции еще силилось вытолкнуть дитя на свободу. Наконец младенец рыбкой вынырнул в подставленные нагретые простыни и тут же, фыркнув, протестующе и требовательно закричал на весь дом. Мальчик.
Но опасения отца Игнатия в этот раз оправдались, к печали всех участвующих в этой жизненной драме, – первый крик ребенка прозвучал одновременно с последним вздохом Анны-Марии.
– Отмучилась, бедняжечка, – горестно прошептала повитуха, когда поняла, что обессиленная тряпочка, в которую плод любви превратил свою мать, больше не жилица на этом свете.
В одночасье Ги де Бизанкур овдовел. Растерянно
Не радовали даже милые дочери его, которые бледными скорбными тенями тихонько проплывали рядом, радуясь брату и оплакивая мать, и наконец ушли на женскую свою половину, сбившись стайкой и печально, тихо щебеча.
Бизанкур-старший в гневе и горести тоже уковылял на своих костылях в дальние покои. Там он, как обычно, нашел утешение в запасах вина, коего в их подвалах водилось в изобилии, – а что ему еще оставалось делать.
– Имя, имя надо ребеночку дать скорее, – суетилась шепотом кормилица. – А то неровен час…
Она не договорила, но и так было понятно, что она опасалась, как бы малыш вслед за матерью не отправился к праотцам. Мальчиков нарекать в то время принято было следующим образом. Вначале должно было идти имя деда по отцу, а это был Жан. Затем следовало имя деда по матери, а это был Жак. Наконец надлежало присовокупить имя святого покровителя, а им оказался Альбин из Анже, аббат и епископ. Из этих трех имен потомок Бизанкуров мог впоследствии выбрать себе любое, дабы представляться им.
Отец Игнатий покрестил Жан-Жака-Альбина, который горланил во время церемонии, и отпел несчастную почившую роженицу.
Ги потерянно бродил по дому, пытаясь баюкать неистово орущего голодного отпрыска, пока ребенка не отобрали и не приложили к груди кормилицы.
Бедную Анну-Марию работники снесли в домашнюю часовенку, где ей надлежало во тьме и одиночестве ожидать, покуда не подойдет срок погребения в их фамильном склепе.
А дождь все лил и лил, и громы небесные продолжали сотрясаться над очередной семейной трагедией, полностью к ней безучастные.
Жан-Жак вскочил со стула в кинотеатре и, согнувшись в три погибели, поспешил к выходу.
– Это мать, это была моя мать… – бормотал он.
Его тошнило.
Белла догнала его. Как смертельная болезнь, она проникла в его естество и теперь выжирала его изнутри, методично, клеточка за клеточкой. Иногда он не мог спокойно есть, спать, развлекаться – повсюду подстерегали его воспоминания. Он шел точно по заминированному полю, нашпигованному воспоминаниями, и каждое в любой момент могло открыться в сознании со взрывом, от которого часть его психики разлеталась вдребезги.
В любой. Проклятый. Момент. Вот как сейчас.
Даже дурацкое кино он посмотреть спокойно не мог – оно превратилось в его собственную, пусть и прошлую, вглубь на много веков, жизнь. Прошлое настигало его, словно чудовище, хохоча с разинутой пастью, полной острых мелких зубов…
– Э… братан, ты че, слепой?! – возмущенно окликнул парнишка, мимо которого протискивался Жан-Жак и, видимо, задел его.
– Сорян, бро, – глухо бормотнул Бизанкур, торопясь покинуть зал.
И, едва он выскочил за дверь, как его вывернуло наизнанку. – Бли-ин, фу-у, – воскликнула какая-то девушка, поспешно отскакивая в сторону, чтобы ее не задели брызги. – Вот урод!