Порою блажь великая
Шрифт:
— Мы их всех за хвост оттаскаем, парни! Так-то. И черт бы их подрал.
— Что, Генри? За что оттаскаем?
— За хвост, дурилка! Мы покажем этим городским задротам, как хихикать над нами в свои бороденки. Всей этой шайке Стоукса. Мы им покажем. Поддадим жару в аду и поджарим это болото себе на завтрак.
— А с ним-то что?
— С кем? Со стариком «Все-Тлен-и-Суета»? Со стариком «Что-Проку-Лять-Под-Солнцем»? Да хуй с ним. Разве он не определился с кристальной ясностью? Разве не понятно, что он сдулся? Сдрейфил?
— Да, а если он вернется, Генри?
— Вернется, на
— Но, Генри, а что, если он не вернется? — спросил Аарон, младший. — Как мы без него?
Чеканно:
— Да уж как-нибудь. Мы поджарим это болото! Поджарим! — И сталь его молотка долбила упругие белые доски.
(Так я впервые услышал от Мозгляка Стоукса о том, как батяня старика Генри, Йонас Стэмпер, обесчестил Генри и всех нас. А потом узнал от дяди Бена, как сам Мозгляк, оказывается, столько лет намеренно бередил эту папину рану. Но уже от самого папы я узнал, во что это все вылилось, как бесчестье и уколы произвели на свет его броневую заповедь. И не то чтобы папа пришел ко мне и рассказал. Нет. Может, какие-то отцы и разговаривают со своими сыновьями на такие темы, но старик Генри — даже не заикался. Зато он сделал кое-что другое. Написал эту заповедь для меня — и повесил мне на стену. Говорят, в тот самый день, как я появился на свет. Но прошло немало времени, прежде чем я понял, к чему это. Шестнадцать лет. И даже тогда узнал я об этом не от самого старика, а от его жены, моей мачехи, девчонки, которую он притащил с Востока… Но — все по порядку…)
Они обнаружили, что Йонас забрал все деньги из лавки кормов и ничего им не оставил, кроме самого здания, жалких остатков нераспроданного товара да недостроенного дома на том берегу реки. Товар — преимущественно семена, которые не обещали прорасти хоть какой-то зеленью раньше весны. Соответственно, в ту зиму они выжили главным образом за счет благотворительности самой зажиточной семьи в тех краях — семьи Стоуксов. Джереми Стоукс был местным теневым губернатором, мэром, мировым судьей и ростовщиком — и все эти должности заполучил он по старому неписаному закону: «Кто Посмел — Тот Поспел». Перво-наперво он поспел завладеть огромным пакгаузом, брошенным «Компанией Гудзонова Залива». Джереми там обосновался. Когда не нашлось желающих его оттуда выдворить, он превратил пакгауз в первый городской «универмаг» и заключил премилую сделку с каботажниками, заходившими в бухту раз в два-три месяца, премиленькую сделочку: они получали немножко сверху за то, что не торговали ни с кем, кроме него.
— Это потому, что я член клуба, — объяснял он, только никогда не распространялся, какого именно. Лишь туманно намекал на некое таинственное братство торговых моряков и купечества на Востоке. — И я намерен, друзья и товарищи мои первопроходцы, всех вас ввести в этот клуб: я не жадный.
«Не жадный»? Да не то слово! Разве не поддержал он несчастную миссис Стэмпер с отпрысками, когда их бросил глава семейства? Семь месяцев привозил им припасы его старший сын, тощий, бледный, как глоток воды, Мозгляк Стоукс, парень, который не только носил гордое звание белого аборигена, редкое в округе, но и был едва ли не единственным жителем городка, который сплавал аж в Европу.
— Никто из местных коновалов, — заметил раз Аарон, — не способен в полной мере оценить колорит кашля Мозгляка. — Привозил каждодневно, семь благодатных месяцев.
— А взамен отец просит лишь об одном, — сказал этот паренек по истечении срока щедрости, — чтобы вы вступили в «Кооперацию Ваконды». — Он протянул матери заточенный карандаш и лист бумаги. Она извлекла очки из черного кошелька и долго изучала документ.
— Но… это значит… наш магазин?..
— Просто формальность.
— Подпиши это, мама.
— Но…
— Подпиши.
Это сказал Генри, старший. Ступил вперед, взял у матери бумагу и положил ее на доску. Сунул карандаш в руку матери:
— Просто подпиши.
Задохлик разулыбался, украдкой поглядывая на документ:
— Спасибо, Генри. Весьма разумно. Став пайщиками, вы вправе рассчитывать на определенные скидки и льготы…
Генри засмеялся — странноватым, жестким смехом, что появился у него недавно, смехом, способным как нож перерезать нить любой беседы:
— О, думаю, мы и без «определенных льгот» себе завтрак поджарим. — Он подхватил бумагу и помахал ею, держа чуть-чуть за пределами досягаемости благодетеля. — Наверно, и без пая где-то там как-нибудь протянем.
— Генри… старина… — Мозгляк многозначительно сощурился, следя за дразнящими движениями документа, и принялся декламировать, пародируя отца и сам того не сознавая: — Мы основатели новых рубежей, труженики нового мира — мы должны бороться плечом к плечу. Совместными силами…
Генри расхохотался и сунул бумагу ему в руку. Затем наклонился, подобрал несколько голышей, рассыпанных по речному берегу. И пустил один по раздольной серо-зеленой водной глади, с блеском:
— Да, думаю, определенно, поджарим.
Не видя должного восторга, благодетель впал в легкое уныние.
— Генри, — тихо сказал он снова и тронул Генри за локоть двумя своими пальцами, тонкими, как сосульки, — я родился на этой земле. Я вырос здесь, в глуши и дикости. И я-то уж знаю, зачем первопроходцу нужны друзья. Чтобы выжить. И… ты мне по правде нравишься, старина. Не хотелось бы видеть, как всякие неукротимые стихии вынудят тебя уйти отсюда. Как… некоторых.
Генри разом швырнул в реку всю горсть гальки:
— Никто никуда не идет, Бобби Стоукс, Мозгляк Стоукс, больше никто никуда не идет!
И вновь рассмеялся тем же яростным смехом, презревающим мрачность и робкий фатализм людей. И под этот смех камешки медленно истаяли в речной воде.
А спустя годы, когда, благодаря тому же яростному упорству, он обрел состояньице и лесозаготовку, чьи масштабы ограничивались лишь числом родственников, перебравшихся сюда, чтобы работать на него, — одним прекрасным утром Генри переправился через реку к гаражу, подле которого нарисовался развозной грузовичок Мозгляка.
— Утро доброе, Генри! Как Генри Стэмпер-младший?
— Шумно, — ответил Генри, скосив глаза на старого приятеля, жердью торчавшего у дверцы машины. Мозгляк прижимал к бедру какой-то ободранный бурый пакет. — Ага. Шумно и прожорливо! — Он замолчал, продолжая коситься.
— О! — Мозгляк вдруг вспомнил про пакет. — Вот что пришло тебе сегодня утром. Надо полагать, в Канзасе прослышали о рождении.
— Надо полагать, так.
Мозгляк скорбно поглядел на бандероль:
— Да, это из Канзас-Сити. Родич, наверное?