Порожденье тьмы ночной
Шрифт:
Полковник Фрэнк Уиртанен смахивал на нахального розовощекого младенца — почему-то сочетание победы и американской полевой формы придавало подобный вид многим немолодым людям.
Весь расплывшись в улыбке, он тепло пожал мне руку и спросил:
— Итак, как вам понравилась эта война, Кэмпбелл?
— Лучше б я в нее не лез.
— Поздравляю, — сказал Уиртанен. — Как бы там ни было, вы дожили до ее конца. Многим этого не удалось, знаете ли.
— Знаю. Моей жене, например.
— Глубоко
— Каким образом?
— От вас, — объяснил Уиртанен. — Это было среди сообщений; переданных вами в этот день.
Известие о том, что передавал шифровку об исчезновении моей Хельги, передавал, сам того не зная, почему-то огорчило меня больше всего во всей этой истории. Мне до сих пор от этого горько. Почему — не знаю.
Наверное, потому, что здесь проявилась столь глубокая щель между моими разными «я», что думать о ней даже мне не под силу.
В тот переломный момент моей жизни, когда приходилось поверить в смерть Хельги, мне хотелось оплакивать ее всей своею измученной, но цельной душою. Так нет же, одному из моих «я» выпало вещать на весь мир о моей трагедии шифром. А остальные мои «я» и знать об этом не знали.
— Это тоже составляло жизненно важные военные сведения, которые необходимо было передать из Германии, рискуя моей головой? — спросил я Уиртанена.
— Естественно, — ответил тот. — Получив их, мы немедленно начали действовать.
— Действовать? — Я ничего не мог понять. — Как действовать?
— Подыскивать вам замену, — объяснил Уиртанен. — Думали, вы покончите с собой, не дотянув до рассвета.
— Так и надо было сделать.
— А я чертовски рад, что не сделали.
— А я чертовски жалею, что не сделал. Казалось бы, человеку, столько прожившему в театре, как я, следовало знать, когда пора умирать герою, если он, разумеется, герой. — Я мягко щелкнул пальцами. — Вот и не удалась моя пьеса «Государство двоих» о нас с Хельгой, потому что я упустил момент для отличной сцены самоубийства.
— Не люблю самоубийц, — сказал Уиртанен.
— А я люблю форму, — объяснил я. — Люблю вещи с началом и концом. И с моралью везде, где возможно.
— Думаю, еще есть надежда, что она жива, — предположил Уиртанен.
— Авторский недосмотр. Не имеет больше значения. Пьеса закончена.
— Вы говорили что-то о морали? — напомнил Уиртанен.
— Покончи я с собой, когда вы этого от меня ожидали, может, какая-нибудь мораль вас бы и осенила.
— Да, надо подумать…
— Думайте в свое удовольствие.
— Не привык я к вещам с формой, да еще и с моралью, — вздохнул полковник. — Умри вы тогда, я б, наверное, сказал что-нибудь вроде: «Ах, черт, как же нам теперь быть?» Мораль? Хоронить мертвых и так трудно, а если еще из каждой
— А был я им? — спросил я.
— Из всей агентурной сети, бывшей, так сказать, моим детищем, вы единственный прошли войну без провала, единственный, кто и выжил и не вызывает сомнений. Я тут вчера занимался весьма печальными подсчетами, Кэмпбелл. Вы, не провалившись и не погибнув, приходитесь один на сорок два.
— А люди, передававшие мне информацию?
— Погибли все до единой. Все, кстати сказать, были женщины. Семь женщин. И каждая, пока ее не схватили, жила лишь одним — поставлять вам информацию. Подумайте об этом, Кэмпбелл: снова, снова и снова вы доставляли удовлетворение семерым женщинам сразу, пока, наконец, они не заплатили жизнью за то удовлетворение, какое вы могли им дать. И ни одна из них, провалившись, не выдала вас. Подумайте и об этом.
— Не сказал бы, что вы восполнили мне нехватку тем для размышления, — вздохнул я. — Никоим образом не желая принизить вашу роль учителя и философа, замечу, что и до нашей счастливой встречи мне было над чем подумать. Итак, что ждет меня теперь?
— Вы уже исчезли снова, — объяснил Уиртанен. — Вас изъяли из ведения Третьей армии, и никаких документов, свидетельствующих о вашем аресте, не сохранится. — Уиртанен развел руками. — Куда бы хотели уехать и кем хотели бы стать?
— Вряд ли меня где-либо встретят, как героя, — сказал я.
— Вряд ли.
— Вы знаете что-либо о моих родителях?
— С прискорбием вынужден сообщить вам о их смерти четыре месяца назад.
— О смерти обоих?
— Сначала скончался ваш отец, а сутки спустя — мать.
Я утер слезы. И покачал головой.
— Они так и не узнали, кем я был на самом деле?
— Наш радиопередатчик в самом центре Берлина был куда важнее душевного покоя двух стариков.
— Ну, не знаю, не знаю…
— Сомневаться — ваше право, — пожал плечами Уиртанен.
— Кто знал о моей работе?
— Хорошей или плохой?
— Хорошей.
— Три человека, — ответил Уиртанен.
— Всего-то? — удивился я.
— И то много, — возразил Уиртанен. — Даже чересчур. Знал я, знал генерал Донован и еще один человек.
— Лишь три души в мире знали меня настоящего, — вздохнул я. — А все остальные… — я махнул рукой.
— Все остальные тоже знали вас настоящего, — отрубил Уиртанен.
— Но тот, кого они знали, ведь был не я, — резкий тон Уиртанена удивил меня.
— Вы или не вы, но другого такого гнусного сукина сына, как он, мир не видел.
Я был ошеломлен. В голосе Уиртанена звучала искренняя ненависть.
— И вы ставите мне в вину… даже при всем том, что знаете… Да как же иначе я мог выжить?