Порожденье тьмы ночной
Шрифт:
— Приговорили к расстрелу.
— За плагиат?
— За оригинальность, — ответил Уиртанен. — Плагиат — это мелочь. Подумаешь, дело — еще раз написать, что уже было написано! Истинная оригинальность — вот тягчайшее преступление, нередко влекущее за собой жестокие и необычные наказания, прежде чем нанести прекращающий страдания удар.
— Не понимаю.
— Ваш друг, Крафт-Потапов, понял, что истинным автором произведений, которые Бодосков выдавал за свои, являетесь вы, — объяснил Уиртанен. — И доложил об этом в Москву. На даче Бодоскова был совершен обыск. Волшебный сундук с вашими рукописями
— И что же?
— Все, что вы схоронили в сундук, было напечатано до единого слова.
— И что с того?
— То, что Бодосков начал наполнять сундук собственной магией, — сказал Уиртанен. — При обыске обнаружили сатирический роман о Красной Армии объемом в две тысячи страниц, написанный в ярко выраженном небодосковском стиле. Вот за эту небодосковщину Бодоскова и расстреляли.
— Но хватит о прошлом! — сменил тему Уиртанен. — Послушайте лучше, что я хочу сказать относительно будущего. Через полчаса, — и он посмотрел на часы, — Джоунза будут брать. Дом уже окружен. Я хотел извлечь вас оттуда, потому что сложностей и так хватает.
— Куда же мне теперь?
— Домой не советую. Патриоты все разнесли вдребезги. И вас чего доброго разнесут, если застукают.
— Что будет с Рези?
— Ограничатся депортацией. Никаких преступлений она не совершила.
— А что ждет Крафта?
— Долгая отсидка в тюрьме. Ничего позорного здесь нет. Да я думаю, он и сам охотнее сядет в тюрьму, чем вернется домой.
— А преподобный Лайонел Дж. Д. Джоунз, доктор богословия и медицины, — добавил Уиртанен, — вернется за решетку за нелегальное хранение огнестрельного оружия и за любую другую откровенную уголовщину, которую только сумеем ему навесить. Отцу Кили мы ничего не готовим, так что, наверное, его снова ждут притоны. И Черный Фюрер останется без пристанища тоже.
— А Железная гвардия?
— Железным гвардейцам белых сынов американской конституции, — сказал Уиртанен, — сделают внушение о незаконности создания в нашей стране частных армий, убийств, мятежей, измены и насильственного свержения правительства. Затем их отправят по домам просвещать родителей, если это вообще хоть в какой-то степени возможно.
Уиртанен снова посмотрел на часы.
— Вам пора уходить — побыстрее покинуть окрестности.
— Можно спросить, кто ваш человек у Джоунза? Кто сунул мне записку в карман с инструкциями прийти сюда?
— Спросить можно, — улыбнулся Уиртанен, — но вы ведь и сами знаете, что я вам не скажу.
— Неужели вы мне настолько не доверяете?
— Как я могу доверять человеку, проявившему себя таким отменным агентом, — спросил Уиртанен. — А?
37: СТАРОЕ ЗЛАТОЕ ПРАВИЛО…
Я покинул Уиртанена.
Но, не пройдя и десяти шагов, понял, что меня как магнитом тянет обратно в подвал Джоунза, где остались любовница и лучший друг.
Хотя я и знал теперь их истинные лица, у меня все равно кроме них никого на целом свете не было.
Вернувшись тем же путем, каким ушел, я проскользнул в дверь черного хода.
Когда я вернулся, Рези, отец Кили и Черный Фюрер играли в карты. Моего отсутствия никто не заметил.
Железные гвардейцы белых сынов американской конституции проводили
Джоунз поднялся наверх творить.
Крафт, русский обер-шпион, читал номер «Лайфа» с портретом Вернера фон Брауна на обложке, раскрыв его на развороте, изображавшем панораму болота в век рептилий.
Работал маленький приемничек. По нему объявили песню. Название песни отложилась у меня в памяти. Вовсе не потому, что у меня такая феноменальная память. Просто оно как нельзя лучше соответствовало ситуации. Впрочем, оно почти под любую ситуацию подойдет. Звучало оно так: «Старинное златое правило».
По моей просьбе референты Института документации военных преступлений в Хайфе разыскали для меня весь текст этой песенки:
Ты разбиваешь сердце мне, Всегда со мной наедине Любить меня ты обещаешь И вдруг с другими исчезаешь. А я убит, И я разбит. Меня совсем не веселит, Что ты опять меня оставила. А ты смеешься И ты лжешь, Меня до слез ты доведешь, Пора б тебе запомнить… Старинное златое правило.— Во что играете? — спросил я картежников.
— В «Старую деву», — ответил отец Кили. Он очень серьезно относился к игре. Хотел выиграть. Заглянув ему в карты, я увидел, что «старая дева» — дама пик — у него на руках.
Скажи я сейчас, что в ту минуту я весь извелся зудом и нервным тиком и чуть не грохнулся в обморок от охватившего меня ощущения нереальности, я произвел бы, вероятно, более человеческое впечатление, то бишь вызвал бы больше сочувствия.
Увы.
Этим и не пахло.
Должен сознаться в своей жуткой ущербности. Все, что я вижу, слышу, осязаю, обоняю и пробую на вкус, я воспринимаю, как абсолютную реальность. Вот такая я доверчивая игрушка собственных чувств: ничто не кажется мне нереальным. И ничем мою непоколебимость не проймешь: ни тем, что меня били по голове, ни тем, что я напивался пьян, ни даже тем, что однажды мне случилось при весьма необычных обстоятельствах, к сему повествованию отношения не имевших, оказаться под воздействием кокаина.
Сейчас, в подвале Джоунза, Крафт показал мне портрет Брауна на обложке «Лайфа» и спросил, знал ли я его.
— Фон Брауна? — переспросил я. — Томаса Джефферсона космического века? Конечно. Барон как-то танцевал с моей женой в Гамбурге на дне рождения генерала Вальтера Дорнбергера.
— И хорошо танцевал? — поинтересовался Крафт!
— Как Мики Маус. Так танцевали все нацистские шишки, если уж приходилось.
— Интересно, узнал бы он тебя сейчас?
— Обязательно. Я наткнулся на него на Пятьдесят Второй улице примерно месяц назад, и он окликнул меня по имени. Просто ошеломлен был, увидев меня в столь жалком состоянии. Сказал, что у него полно контактов в сфере связей с общественностью, и предложил похлопотать насчет работы в этой области.