Порт-Артур — Токио

Чернов Александр Борисович

В офицерских отделениях лежали раненые, человек 40, стонали, и около них хлопотали добровольцы из команды, под руководством подшкипера, который самостоятельно принял как бы роль выбывших из строя докторов. Оба доктора лежали рядом и, хотя и пришли в сознание, но были пока так слабы, что не могли двигаться. В почти таком же положении находился лейтенант Овандер, около него хлопотал какой-то сердобольный телеграфист. Поговорив с Эдуардом Эдуардовичем и перебросившись несколькими словами с докторами и с некоторыми ранеными из команды, чтобы их ободрить чем-нибудь, я сообщил, что бой пока кончился, все в порядке, и мы идем в Порт-Артур хорошим ходом — небольшая ложь, но мне хотелось сделать что-нибудь приятное

им, так как жалко было смотреть на сморщенные, покрытые желтой пылью пикриновой кислоты лица.

Потом я зашел в кормовое подбашенное отделение 12" орудий, где застал прислугу подачи в столь же спокойном настроении, как и их командира башни — лейтенанта Владимира Ивановича Залесского. Они деловито производили подачу, причем старый запасной квартирмейстер хриплым монотонным голосом обещал кому-то «побить рожу», если он будет еще трусить. Мне так было приятно присесть на несколько минут около этих спокойных людей и переброситься с ними несколькими словами.

Вскоре стало очевидным, что удалось, наконец, нашим трюмным не только взять затопления под контроль, но и начать понемногу откачиваться. Нос наш даже несколько приподнялся: старший офицер Ивков сказал, что пластырь, кажется, прилег удачно, после того, как удалось срубить мешавший сетевой выстрел.

Потом была сыграна минная атака, и я выбежал наверх. Но оказалось зря, японские крейсеры и миноносцы обгоняли нас справа и далеко впереди, причем совсем не выказывали намеренья нападать. В виду у нас пока еще был и транспортный караван, а с ним три наших крейсера. Они, по-видимому, только что бились с японцами, «Мономах» здорово горел. Но при виде наших броненосцев враг немедленно ретировался. Что положительную роль сыграло в душевном настрое команды. Затем мы от транспортов отошли дальше в море. Крейсера же остались с ними. Потом, следуя приказу адмирала, «Сисой» и все наши броненосцы повернули «вдруг» на северо-восток, там слышались выстрелы наших и неприятельских пушек. Мы, как могли, спешили туда. И, как показала жизнь, поспели как раз вовремя.

Вскоре окрылись по курсу слева идущие нам на встречу четыре корабля с «Громобоем» во главе, а затем и японцы, всем флотом гнавшиеся за ними, и уже поджегшие шедшего у наших в конце «Ослябю». Адмирал наш тут же начал забирать вправо, но дальнейшего хода сражения я себе точно представить потом не смог, так как практически все его время носился по низам: от динамо к турбинам и обратно, потом всеми, кого смогли собрать, крепили щит у пробоины в корме, потом снова аврал в носу, где от близких разрывов и сотрясения броненосца, когда нам били по верхним частям, пластырь сдал, и течь достигла размеров критических, в результате чего вода до половины затопила носовой погреб.

Наверху раза три или четыре кричали «Ура», пробегавший за чем-то в свою каюту лейтенант Апостоли, запыхавшись, крикнул нам, что подходит Макаров, и что славный «Новик» только что подорвал «Микасу» минами! Тут мы все тоже как безумные кричали «Ура», и, похоже, даже силы наши прибавились. Первой мыслью было бежать наверх, посмотреть. Но я не мог бросить своих людей занятых важной и неотложной работой.

Когда я уже был снова в носу, Георгий Авенирович, наш старший офицер, пришедший посмотреть за нашими делами, принес новые радостные известия. И с ними и горькое. Радостные — что тонут или даже потонули уже три больших корабля у японцев. А горькое — что на его глазах погиб наш красавец «Баян», а до этого взорвался и «Витязь». Но как же всем нам хотелось верить, что если Макаров с лучшими и не поврежденными кораблями успел нам на выручку, японцы, в конце концов, не выдержат! Поэтому даже это печальное известие не сломило бравого настроя команды. И воду постепенно из погреба удалось вновь откачать. Не всю, но почти до прежнего уровня.

Ход наш

был во время этого боя до 10-и узлов, затем мы его снизили, по словам старшего офицера, узлов до восьми, или менее, поэтому никакой решающей роли в бою уже не имели. Да и по нам почти не стреляли. Вскоре пушки замолчали совсем. Когда сражение окончилось, мы уже стояли вовсе без хода и лихорадочно заводили пластыря, потому как действительно находились на грани затопления. Но самым занятным было то, что наша течь в корме несколько приподняла нос, облегчив тем самым наше общее удручающее положение.

С наступлением темноты мы совсем отстали от флота и оказались в компании с имевшим ощутимый крен «Ослябей» и догнавшей нас, все еще дымяшейся «Победой». Возле нее держались два наших дестроера, а немного дальше крейсера «Олег» и «Очаков», которых, со слов старшего офицера, оставили с нами «на всякий случай». С них нам и передали, что, судя по всему, неприятель наш жестоко разбит. Но на особые проявления радости не было ни сил, ни времени — шла отчаянная борьба с водой за спасение броненосца.

Огни были скрыты, закрыто все освещение до жилой палубы. Так как атак пока не было, то я большей частью был внизу. То у своих машин, то в верхнем офицерском отделении, где собрались почти все офицеры около наших пострадавших докторов. Сидели, спокойно разговаривали о минувшем дне, о нашем положении, гадали кто утоплен у неприятеля, кто у нас, курили и ели корибиф прямо руками из коробок. Сошлись в общем мнении, что победили, слава Богу, мы.

Но вот вопрос: какой ценой? Кто-то сам видел как страшно погиб «Витязь». С мостика дошли слухи, что мы потеряли лучших наших адмиралов: Макарова, Чухнина, Руднева, Небогатова и нашего начальника — Григоровича. И вести эти к празднованию совсем не склоняли. Команда тоже сидела группами, кроме людей у оставшихся исправных пушек, а именно: кормовой башни, которую удалось все-таки опять починить, носовой верхней шестидюймовки и 2-х 75 миллиметровых в верхней батарее, — по одной с борта, и еще одной шестидюймовой пушки левого борта в батарее. Ее ворочали вручную четыре человека с большим трудом. Были люди и у кормового пулемета, хотя его полезность при минной атаке была весьма сомнительна.

За отсутствием гербовой команде тоже выдали ящики с корибифом, и она ела их, запивая водой с красным вином. На всякий случай я приказал двум моим доверенным квартирмейстерам втащить в погреб мин заграждения два зарядных отделения мин Уайтхеда, в которые вставил фитильные запалы. Затем погреб заперли. Это я сделал на случай, если понадобится ночью выбрасываться на берег и уничтожать корабль.

После чего пошел на мостик, где узнал от старшего штурмана лейтенанта Бурачка, что мы идем на север, и так как компасы в боевой рубке не действуют (а ходовая вместе с мостиком была исковеркана полностью), то правим по Полярной звезде. На спардеке собралась большая часть офицеров; все говорили, чтобы хоть луна-то поскорей взошла, по крайней мере, миноносцы не осмелятся атаковать, будучи видными издали; я оспаривал это мнение и желал продолжения темноты. Плохо слыша своими поврежденными ушами, я злился, что говорят слишком тихо и что меня не понимают с первого слова, так как почти все оглохли еще в дневном бою.

В это время опять сыграли водяную тревогу. Оказалось, что поступает вода в румпельное отделение. Я побежал в корму, чтобы пробраться к люку в рулевое отделение, и там встретил старшего офицера, спускавшегося вниз. Из рулевого отделения кто-то крикнул, что «румпельное затоплено совсем, но в рулевом еще воды нет; правим на ручном штурвале с большим трудом». Так как в рулевое отделение, кроме старшего офицера, полезли трюмный механик Кошевой с трюмными и минный механик Щетинин, то я остался в кормовом отделении и начал готовить нашу последнюю кормовую турбину.