Портрет Алтовити
Шрифт:
Доктор Груберт еле удержал себя от того, чтобы не схватиться за голову.
– Ты понимаешь, – вдруг прошептал Майкл, – что такое болезнь? От чего они здесь лечат? От того, что в одном человеке живет несколько разных людей, и они по-разному чувствуют, и ведут себя тоже по-разному! Но от этого меня не нужно лечить! Это я и без них знаю! Мне и без них важнее всего найти себя самого!
– Но у человека, – робко произнес доктор Груберт, – должен же быть стержень…
– Да что стержень! Люди думают, что у них есть стержень, а потом идут и делают черт знает
– Ты что, знаешь как?
– Я? – начал было Майкл и тут же оборвал себя. – Ну, я не знаю, как это сказать, мне трудно словами…
В гостинице доктор Груберт сразу лег и попытался заснуть.
«Один его дед, – вдруг с отвращением перед тем, что само лезет в голову, подумал он, – сжег другого его деда в печке. А он заботится о судьбе бельчонка!»
За стеной то смеялись, то стонали, то вскрикивали женским распаренным голосом.
«Любовью занимаются, – сморщился доктор Груберт, представив, как два потных, неуклюжих человека занимаются любовью. – Так и не заснешь…»
Он вспомнил о дневнике, зажег свет и принялся за чтение.
«9 января. Ужасно холодно, мороз – минус двадцать два градуса по Цельсию.
Вчера я ходила к папе, его, кажется, собираются выписывать. Но мне показалось, что я знаю того человека, который навстречу мне выскочил из вестибюля больницы. Мы почти столкнулись носами, он был без шапки, шапку держал в руках, очень высокий, худой, лицо красное и страшно взволнованное, даже что-то бормотал на ходу.
Я еще оглянулась и посмотрела через стеклянную дверь, как он понесся по аллее, а шапку так и не надел на голову, и волосы – редкие и седые – поднялись по обе стороны его лысины. Мне почему-то стало его жалко, и тут же я увидела маму, она поднялась с диванчика в вестибюле и пошла ко мне. Я не знаю, может, я и ошибаюсь, но вдруг это – он?
Хотя – неужели он осмелится прийти в больницу, где мой папа чуть было не умер из-за него?
12 января, утро. Папу сегодня выпишут, они с мамой приедут домой на такси. Каникулы кончились, но я не пошла в школу, сил нет. Все время кажется, что что-то произойдет. Я не могу больше жить с такими мыслями! Словно мне внутрь все время льют кипяток!
12 января, час дня. Вот я и дождалась!
Позвонила эта женщина и сказала: «Ева, это вы? Говорит Лена, жена Томаса».
У нас с мамой очень похожи голоса. Я сказала, что это не Ева, а ее дочь Катя. Тогда она спросила, сколько мне лет, и я сказала, что скоро семнадцать.
Она сказала, что ее дочери Лизе тоже скоро будет семнадцать. Потом она спросила: «Катя, ты знаешь, что у вас в семье происходит?»
У меня стало кисло во рту, и я сказала, что да.
Тогда она сказала каким-то другим, пьяным даже немного голосом: «Твоя мать отняла у меня мужа, а у моей дочки – отца».
И зарыдала.
Мне стало так жалко ее, что я тоже чуть
Но я почему-то не попросила ее замолчать, а сказала: «У вас нет никаких доказательств». «Ладно, – сказала она, – я понимаю, что тебе неприятно это слушать! Скажи мне лучше другое: ну, пусть у них любовь, пусть им море по колено, но разве можно быть счастливыми за счет других?»
Я не знала, что на это сказать, да и сейчас не знаю. Я чувствовала только, что именно так и бывает: если тебе хорошо, кому-то обязательно плохо, и наоборот.
«Я не понимаю, – сказала она тем же пьяным голосом, и я подумала, что, может быть, она выпила. – Зачем он ей? Старый, больной! Ты его никогда не видела?»
Я сказала, что нет, но тут же поняла, что я видела его тогда, в больнице, что это точно был он!
«И очень хорошо, что не видела! – Она опять всхлипнула, и мне опять стало ее жалко. – Смотреть не на что! Ну, я не понимаю: она же богачка, у нее миллионы, бриллианты, а у него – что? Порок сердца да язва желудка! Он ее и трахать-то скоро перестанет!»
Меня как кипятком обожгло – ведь это она о маме!
Но я не знаю, почему – меня словно парализовало, – почему я не могла, не могла бросить трубку!
«Что, – сказала она, – неужели у вас в Америке никто трахаться не умеет, что она сюда пожаловала? Ну, заплатила бы там как следует, ну, пригласила бы к себе какого-нибудь! За деньги-то чего не сделаешь?»
Она говорила невозможные вещи! Но мне все-таки было ее жалко!
Я чувствовала, как она мучается и поэтому так гадко говорит, хочет, чтобы ей стало хоть немного легче, а не становится, что бы она ни говорила! Я не знаю, может быть, она выпила, а может быть, дошла до ручки, а может быть, и то, и другое, но она говорила о моей матери такие слова – а я как замороженная стояла и слушала!
Потом она спросила: «Катя, чтобы ты сделала, если бы была на месте моей дочки?»
И я сказала: «Не знаю».
И тут вошли мои мама с папой. Я сразу бросила трубку. Папа пошел к себе в комнату и тут же лег, а мама как прибитая пошла было за ним, но он сказал, что хочет спать, и так резко, так нехорошо, громко сказал, что меня опять словно обварило! Мама вышла было в столовую, но тут же открыла к нему дверь и крикнула: «Не разговаривай со мной таким тоном! Больной ты или не больной, но я тебе не прислуга!»
А папа ничего не ответил. Я чувствую в нашем доме все то же самое! Ненависть, такую ненависть! Я знаю, почему это: папа не может ей простить и никогда не простит, но он испугался, наверное, того приступа, который с ним случился десять дней назад, и не хочет сейчас ругаться, потому что боится, что умрет от этого.
А мама ненавидит его за то, что он больной и она теперь связана по рукам и ногам.
А тот, который пришел даже к папе в больницу, чтобы только ее увидеть, тот, наверное, совсем с ума сошел и, может быть, в самом деле ничего не соображает!