Портрет неизвестной, или Во всем виноват Репин
Шрифт:
Эта улица, узенькая настолько, что двум дрожкам едва разминуться, начиналась с самого Мейдана – сердца Тифлиса с полуторатысячелетней историей, – и шла вверх, заканчиваясь на Эриванской площади. Путь нашего героя пролегал мимо развалин, на которых всесокрушающее время нарисовало узоры глубоких трещин, и мимо домов новой архитектуры с прекрасной лепниной в причудливом восточном вкусе. В одном месте дорогу ему преградило множество арб, ведомых нерасторопными, вечно жующими буйволами, а затем – караван из нескольких десятков верблюдов, навьюченных белыми кожаными тюками. Они, мерно покачиваясь и гремя бесчисленным множеством бубенчиков, несли на своих горбах пестрые ковры Персии и богатые шали Индии.
Пробираясь взглядом по закоулкам, он на каждом шагу встречал ремесленников, работающих не в мастерских, а под открытым небом, на солнце, раскаляющем своими прожигающими насквозь лучами груды камней, сложенных в дома и сакли. Все самое лучшее, что производил Восток, было собрано здесь, на этой улице: различных оттенков сукно, кожаные ремни, косматые черные бурки, оружие горцев. И персидские узорные ковры, шелковые ткани и расписной фарфор из самого Китая…
Ослепленный пестротой товаров, разнообразием лиц и одежды, оглушенный суетливой деятельностью торговцев, он и не заметил, как, приблизился к древней святыне, стоявшей среди шумного сборища разноплеменных народов, к Сионскому собору. Он хотел увидеть крест Святой Нины, сложенный из двух кусков виноградного дерева и перевитый волосами святой. Оглушительные крики раздавались вокруг – здесь торговцы предлагали прохожим купить у них восковые свечи, ладан и другие предметы для спасения души. Молчаливая толпа в полутьме собора согрела его своей теплотой. Священник певуче читал псалтырь, запах ладана в таинственном, сладостном покое лежал на воздухе и щекотал ноздри, шелестело пламя свечей, успокаивая неприкаянное сердце. Темные лики многозначительно смотрели на него с древних фресок. Эх, знать бы, о чём они желают поведать? Увы, этого умения ему не дано свыше. Но как же любил он созерцать стенную церковную роспись древних мастеров! Никогда не уставал глядеть, запоминать и учиться у них, давно ушедших в мир иной художников и иконописцев! Напоследок, глубоко вдохнув в себя сладковатый дым мирры, он покинул храм и вошёл в прекрасный и массивный караван-сарай, с его внутренним двором и бассейном посередине.
Наконец, миновав Армянский Базар, он оказался на Эриванской площади. Здесь брал свое начало новый Тифлис. Совершенно европейский, расположенный в равнинной части города, он продолжался широким, в целых двадцать саженей, и правильным Головинским проспектом, с построенным в стиле эпохи Ренессанса величественным и изящным Дворцом Наместника русского императора на Кавказе, в саду которого растут два чинара, посаженные еще Ермоловым, и Штабом командования войск Кавказского военного округа. А неподалеку, на Гунибской площади, вырос громадный Александро-Невский Военный собор в византийском стиле. В собор ведут массивные двери темного резного дуба с бронзовыми украшениями, а сам он обильно освещается через 81 окно. Стены его покрыты живописными изображениями и орнаментом, а внутри – щиты с перечислением полков, участвовавших в покорении Кавказа. Вокруг собора красивыми группами стоят пушки, отбитые разновременно у персиян, турок и Шамиля. Параллельно Головинскому проспекту двинулись и другие улицы, вверх, на Мтацминда, и вниз – к Куре, где на Михайловской, Елисаветинской, Александровской и Воронцовской улицах возвышались ампирные или ренессансные постройки двух и трехэтажных зданий, которые вполне могли бы украсить и перспективу Невского проспекта в Петербурге. Здесь находились новенькие магазины, музеи, всевозможные учебные заведения, банки, конторы деловых людей и доходные дома, а также – редакции газет и журналов, что выходят на грузинском, русском, армянском и других языках. И если в старом городе карачохели запивают свою печаль кахетинским вином, то здесь аристократия потягивает французский коньяк под звуки французского шансона. Господа, гуляющие по Головинскому, ничем не отличаются от живущих в Париже или Петербурге, холодно демонстрируя модные европейские новинки. Вот, к примеру, эта изысканно одетая пара, что привлекла внимание нашего героя: молодая женщина в бархатном платье, из-под которого то и дело легкомысленно мелькают туфельки, держит в одной руке кружевную парасоль, обильно украшенную лентами, в другой – руку мужа. На нем не менее щегольской наряд в комплекте с навощенными усами.
Внезапно откуда-то издали донеслась быстрая дробь копыт. Извозчик кричал во все горло: «Ха-бар-да!», то есть посторонись! Пара превосходных жеребцов, запряженная в старинный экипаж, галопом промчалась по Головинскому, и, осаженная туго натянутыми вожжами, остановилась на тенистой аллее у самого Дворца Наместника, у входа в который несут караул два жандарма в голубых мундирах. Похоже, нынче главноначальствующий Кавказской администрации изволит принимать высоких гостей… Он пошел дальше, встречая на своем пути франтов с тросточками, в модных пальто «а-ля полька», гуляющих под ручку с дамами в парижских шляпках с густыми перьями…
Два дня назад из Владикавказа он прибыл в Тифлис, и не просто так, а с важной миссией: открыть в помещении Кавказского Общества Поощрения Изящных Искусств новую школу по образцу московского училища живописи и ваяния. Он уже давно считал необходимым обустроить в Тифлисе местную художественную школу живописи, скульптуры и архитектуры, ведь и сам город оказался очень восприимчив к искусству. Надо пожелать им, впоследствии напишет он, побольше самобытности и смелости… Пусть каждый край вырабатывает свой стиль и воспроизводит свои излюбленные идеи в искусстве по-своему, уверенно и искренно, без колебаний, без погони за выработанными чужими вкусами…
Проезжая по Военно-Грузинской дороге, он, задрав голову, смотрел, как величественно вздымаются между мглой долин и синевой неба уходящие своими пиками в облака высокие вершины Кавказского хребта, покрытые шапкой из вечных снегов и ледников, на которые не ступала доселе нога человеческая. Скажите пожалуйста, подумал он, вот европейцы кичатся своими Альпами, а ведь Альпы в сравнении с Кавказом – пигалица, Монблан – мальчишка и щенок в сравнении с Эльбрусом и гордым Казбеком – излюбленным детищем поэтов.
Увидев в пути много нового и грандиозного, он в письме к знаменитому критику Владимиру Стасову назвал эту поездку одной из самых интересных в своей жизни. Он слышал грохот клокочущего Терека, в мутном русле которого ревели, неистово перекатываясь в пене, камни; видел на закате солнца Дарьяльское ущелье среди диких, серо-зеленых и красноватых причудливых скал и торчащих из расщелин сосен; восторгался водопадами и горцами воинственного вида в косматой шапке и черной бурке. Не доезжая до Ларса, слева от дороги, в пойме реки, лицезрел он величественно возвышающийся огромный гранитный валун – знаменитый «Ермоловский камень», изумивший когда-то Пушкина и Лермонтова. Говорят, по размерам этому монолиту нет равного во всей Российской империи и Европе. Затем был долгий спуск в долину Арагви, когда через окно кареты открывался вид на цветущие луга, откуда отчетливо доносились ароматы полевых цветов, и пашни, и едва заметные стада овец и рогатого скота, а убогие строения указывали на существование людей. Здесь царила поздняя весна, стояло блаженное тепло, и природа представала во всей своей пробужденной красе.
Проехав еще несколько верст пути, взору его предстали небольшие городки с их беспечно-веселым населением; навстречу катились тяжелые, неуклюжие двухколесные арбы, запряженные парой буйволов, еле-еле переставляющих ноги; и загорелый, в расстегнутой красной рубахе, с черными кудрявыми волосами погонщик, распевающий во всю здоровую глотку какую-то неуловимую мелодию, прерываемую гиком на животных и хлопаньем кнута. Далее пошли виноградные сады, фиговые, персиковые деревья. Становилось невыносимо жарко: солнце палило, обливая золотистыми лучами твердую землю, воздух был сух, а тряска и пыль невыносимы. Карета миновала Мцхету, древнюю столицу грузинских царей, переехала по прекрасному мосту реку Куру у слияния ее с Арагвой; духаны стали умножаться, ослы, навьюченные корзинами с зеленью, с углем, все более и более стесняли дорогу. Чувствовалась близость большого города, конечной цели его долгого путешествия.
Когда, наконец, карета поднялась на небольшой холм, глазам открылась огромная котловина со множеством сидящих друг на друге строений, с быстрой рекой, разрезающей эту картину; вдали, на высоком левом берегу, большие белые здания, далее неизмеримая равнина, сливающаяся на горизонте с полосой высокого хребта гор. Потом был спуск мимо памятника в виде креста, установленного в том самом месте, где государь император Николай Павлович, пожелавший в 1837 посетить свою южную окраину, дабы лично убедиться в положении дел на Кавказе, чуть не расшибся, вылетев из опрокинутого обезумевшими лошадьми экипажа, остановившегося в дюйме от бездонной пропасти, в которую он неминуемо бы свалился. Карета с нашим героем совершила переезд через речку Веру, и опять подъем, и – «пожалуйте подорожную», забасил унтер в фуражке с белым чехлом, выйдя из караульного дома, а ямщик в это время подвязывал колокольчик.
«Итак, я очутился в Тифлисе. Эта дорога, как сон, на всю жизнь останется в моей памяти, – восторженно писал он Стасову. – Величественное и впечатляющее зрелище!»
В Тифлисе за пять рублей в сутки заезжий гость снял дорогой номер в гостинице «Кавказъ», устроенной в доме Мирзоева на Эриванской площади – она считалась одной из лучших в городе после роскошного «Мажестика», принадлежащего Микаэлу Арамянцу. На первом этаже заведения располагались магазины тканей купца первой гильдии и председателя Тифлисской городской думы Александра Манташева, который впоследствии станет нефтяным магнатом и одним из богатейших людей империи. На столике в его комнате лежала открытка с видом на Метехский замок, со сделанной от руки надписью: