Портрет незнакомца. Сочинения
Шрифт:
Да, что было делать правительству?..
25 июля за террор и покушение на царя казнены Чубаров, Лизогуб, Виттенберг, Логовенко, Давиденко…
А революционерам что было делать?
26 августа они приговаривают к смерти царя — до этого дня охотились на Александра Николаевича без приговора…
А правительство что?
7 декабря 1879 года за покушение на убийство предателя Гориновича повешены Дробязгин, Майданский и Малинка. Во время их казни Ольховский крикнул им что-то сочувственное — и был сослан на поселение. 22 февраля 1880 года повешен Млодецкий, 20-го стрелявший в Лорис-Меликова и промахнувшийся. На следующий день приговорены к смертной казни Лозинский и Розовский.
А революционеры что?
А они 5 февраля 1880 года, подкоп под Зимний дворец подведя, взрыв устроили — но царя не убили, а убили нескольких (кто их считает) солдат лейб-гвардии Финляндского полка, бывших во дворце в карауле (и сейчас цела могила этих случайных жертв на Смоленском кладбище в Ленинграде — только крест с надгробия, полком поставленного, снесли).
Все выше, и выше, и выше…
А потом что?
А потом 1 марта 1881 года в возрасте 63 лет убит был затравленный царь. И в этот же день — слабое, «внеисторическое» явление, стоит ли вспоминать? — в Красноярской тюрьме повесилась юная Гуковская (осуждена была военно-окружным судом 24 июля 1878 года; и не стоило бы вспоминать, только в момент осуждения было ей четырнадцать лет, а в момент смерти — семнадцать).
Едва заметными ручейками и полноводными реками текла кровь по России. А куда им течь, как не в море? И было кровавое море впереди, море 1905–1953 годов, такое море, что чуть не утонули мы в нем…
Сейчас, в отвращении к этому морю, хочется убедить себя и других, что при царизме такого ужаса не было, такого размаха кровавых вод — с горизонтом грядущего сливающихся! — не видели, такого голода, бесправия, истребления и в помине не было.
Что ж — тут и стараться убеждать не надо, очевидно и без стараний: да, не было такого.
Но зерна все — были…
Нам говорят:
«Самодержцы прошлых, религиозных веков при видимой неограниченности власти ощущали свою ответственность перед Богом и собственной совестью» (Солженицын).
Хорошо бы, коли так было бы на деле, не на словах…
Но — это кто же ощущал? Византийский император Василий Болгаробойца, наместник Христа на земле, ослепивший одним махом пятнадцать тысяч болгарских пленников? Иван Грозный, когда казнил невинных тысячами? Петр, когда лично пытал? Сыновья Павла, когда могли, но не предотвратили убийство отца? Николай I, когда запрещал Шевченке писать и рисовать? Александр III, когда разрешал законом о работе малолетних трудиться им лишь (!) с 12 лет и не более (!) 8 часов в сутки? Николай II, когда прощал убитым рабочим их вину? А может, вспомнить о Хайле Селассие, доведшем народ до края голодной гибели? Когда христианин-монарх купается в роскоши, христианская церковь тоже, а христианам-подданным остается пословица насчет того, что «хлеб да вода — молодецкая еда», но ни того, ни другого в достатке нет, тогда, знаете ли, как-то никому ни холодно, ни жарко от ответственности монархов, ощущаемой перед Богом и собственной совестью. Перед подданными, перед паствой ощутили бы.
Нет, не потому такого кровавого моря не было при царях, что у них совесть и Бог, другие были тому причины…
Но вернемся к зернам.
Часто говорят, что в момент взятия Бастилии там было уже всего семь узников, да и вообще было уже решено эту тюрьму срыть — слишком дорого она обходилась казне. Да, при Людовике XIV Бастилия кишела арестантами, при XV их уже было поменьше, а при XVI, как видим, почти и вовсе не осталось. Однако ярость против Бастилии именно при XVI и выплеснулась…
Кажется, в 1974 году расспрашивал я опытного человека, который сам прошел через современные лагеря, сколько же у нас в стране сейчас политических заключенных. Он ответил, что человек пятьсот, и очень настаивал на этой цифре, хотя я считал, что раз в двадцать больше, что тысяч десять (и думаю сейчас, что гораздо больше). И тут он сказал:
— Вот когда ни одного не будет — общество станет другим. А пока хоть один — принципиальной разницы нет.
Очень точно сказал этот опытный человек.
Ну что, казалось бы, Людовику XVI стоило — заранее выпустить этих семерых? Список их сохранился — королю Франции совершенно незачем было держать их в Бастилии, не нужны они были Людовику. Сами судите — четверо сидели за подделку векселей; графа де Солажа посадил отец — не понравилось поведение сына; несчастный Тавернье, сидящий с 1749 года и давно утративший рассудок, обвинялся в покушении на короля; и еще один безумный — граф де Байт де Маллевилль. Четыре жулика, пара сумасшедших и повеса — ах, король, да на что они вам сдались! Да отпустите вы их поскорее, выбейте из рук агитаторов такой козырь, ведь о вашей голове речь идет, король!
Не отпустил. Потом жалел, наверное, плевался — тьфу, из-за такой чепухи, из-за сброда какого-то и Францию терять, и голову. Верно, обидно.
Ну что, казалось бы, Александру II или Александру III не связываться с революционерами, уступить. Ведь как те просили, как уговаривали, как не хотели крови! Послушайте, прислушайтесь — не напоминает вам никого?
А. Михайлов сказал на суде над народовольцами в феврале 1882 года (после цареубийства), рассказывая о Липецком съезде их партии:
«…все собравшиеся единодушно высказались за предпочтительность мирной идейной борьбы», но для такой борьбы не было никаких легальных путей. «Тогда, в силу неизбежной необходимости, избран был революционный путь…» Но: «Революционный путь постановлено было оставить, как только откроется возможность действовать посредством свободной проповеди, свободных собраний, свободной печати…»
Нет, Михайлов не хитрил, не лавировал, не обманывал. Не полагалось тогда у этих людей обманывать, выкручиваться — выбрали эти люди смертный путь и готовы были отдать жизнь во имя своих идей. На том же суде офицер флота Суханов, зная, что его ждет (его расстреляли), говорил:
«Я сознаю участь, которая ждет меня, и я не ожидаю, и не могу, и не должен ожидать никакой для себя пощады… Вот я и хочу выяснить перед вами, господа, поводы, которые привели меня к тому, чтобы сделаться преступником против существующего порядка и поставить любовь к родине, свободе и народу выше всего остального, выше даже моих нравственных обязательств» (то есть выше присяги императору. — Б. В.).
Всем честным людям, видящим, как грабят народ, как его эксплуатируют, и как печать молчания наложена на уста всем, хотящим сделать что-нибудь полезное для блага родины, — всем было тяжело. И такое тяжелое положение могло длиться долгие годы. Губились тысячи интеллигентных людей, народ пухнул от голода, а между тем в правительственных сферах только и раздавалась казенная фраза: «Все обстоит благополучно».