Портрет незнакомца. Сочинения
Шрифт:
Увы, разве эта картина не описывает одну из сторон жизнедеятельности рода человеческого — социальную сторону? Разве это не похоже на описание монастырской, например, общины — вот только там деторождения и вовсе нет. Или крестьянской общины — там сохранялась семья (отсутствующая в монастыре), но мир в значительной степени ее контролировал, следил за сохранением в ней определенных взаимоотношений и карал за отступление от них. Сходство даже в трогательном единстве палачей и жертв — после наказания «наказываемый должен раскаиваться и благодарить палачей» — знаменитое наше отечественное «Спасибо за науку». И если присмотреться строго — разве не относится картина, нарисованная Шафаревичем, едва ли не к любому человеческому сообществу? И разве ежедневно и ежечасно мы не сталкиваемся в повседневной жизни с деталями этой картины? Разве люди не «трудятся под руководством командиров» (кроме ничтожнейшего меньшинства — людей свободных профессий)? Разве миллионы не питаются в общих столовых? Разве главам государства и церкви не поклоняются в той или иной степени во всех странах мира опять-таки миллионы — и порой совершенно добровольно?
Скажут, дело тут в степени. Это бесспорно, всегда меры и степень важны, но у нас речь-то идет об идеалах. И потому не нужно разрешать себе, чтобы описание одной стороны дела, предвзятость, справедливое неприятие социализма за его теорию и практику заслоняли от нас тот очевидный факт, что в человеке действуют оба начала — неповторимо-индивидуальное и общественное, что второе постоянно ограничивает, ущемляет первое, но является необходимым условием человеческого существования.
Вообще мне не кажется продуктивным такое направление мысли, при котором вычленяется из нескольких черт действительности какая-нибудь одна и признается важнейшей, определяющей — при анализе сложных и невоспроизводимых процессов этот путь едва ли может привести к успеху; он скорее годится для политической борьбы, но не для выяснения истин. Замечательная книга Шафаревича «Социализм» уничтожающе метко разоблачает социализм, но и в ней мне не хватает критики претензии любого начала (личностного и коллективного) на полное подавление другого.
О близости идей Шафаревича к «жить не по лжи» я уже, кажется, говорил. Эта позиция, увы, утопична, нереальна. Личность, действительно, не бессильна повлиять на ход истории, но для этого она, личность, должна понять этот самый ход, создать сколько-нибудь адекватную его модель. К сожалению, такой убедительной модели у нас пока что нет.
Так или иначе, и Амальрик, и Шафаревич видят тень смерти над Россией. Что же, в этом они, очевидно, правы — стране, действительно, угрожает гибель. Правильно указан и источник опасности — соседний Китай.
Во-первых, неизбежно возмездие за перенос нашей заразы; во-вторых, возмездие за наше прошлое, за то, что делали со своим собственным народом. Только слились эти угрозы в одну так, что и не разделить.
Мы научили китайцев в 1917–1945 годах всему тому, что умели и имели у себя. И прежде всего — ненависти к собственной стране, к ее культуре, к ее прошлому, к ее народу. Все, что происходит в Китае, — почти полное повторение (с той поправкой, что они имеют наш опыт) ленинско-сталинского периода русской истории. У китайских коммунистов ничего существенно нового, своего — нет. Те же экспроприация, равенство, якобы общественная собственность на средства производства, диктатура пролетариата, безграничная власть партийной элиты, классовая борьба и ее обострение, гонка вооружений, дальняя мифическая обманная цель — построить некое прекрасное общество, коммунизм, и цель реальная, истинная, ближняя — крепить власть партии, та же драконовская цензура, то же отсутствие прав и свобод, выборов, народовластия. Кое в чем лицемерия больше — якобы руководители (по-нашему «номенклатура», по-ихнему «кадры») живут скромно, получают доходы небольшие (это, конечно, ложь и жульничество), кое в чем поменьше — например, долго не было прокуратуры, следствие само себя «контролировало».
Кое в чем система там умнее — придумала пока грабить деревню более рациональным способом, не разоряя до конца, что оказалось удобнее и выгоднее, чем разорять дотла или повсеместно внедрять кукурузу; придумала чуть по-другому осуществлять террор — «кадры»! не обязательно физически истреблять, лучше уничтожать морально и политически, чтобы потом, как у русских, не пришлось бы посмертно реабилитировать, зато с беспартийными можно не церемониться; кое в чем глупее — с воробьями попались (мы своих кроликов шито-крыто пережили), с чугуном домашнего варения вляпались, с «большим скачком», с «коммунами», с догонянием Великобритании. Кое в чем так, кое в чем этак, тактически порой по-разному, но в важнейшем, в сути — то же самое, что у нас. Все у нас взяли. Вот отчего Мао Цзедун и злобился, и требовал (разве не по праву), чтобы он был пятым силуэтом, вслед за Марксом, Энгельсом, Лениным и Сталиным, на барельефе основоположников и вождей — там его место, ибо и теория, и практика китайских коммунистов ничем принципиально от теории и практики упомянутой выше четверки не отличается. Так почему же те должны быть — святыми учителями жизни, а ему, Мао, ходить в людоедах?!
Террор бушует по Китаю — такой, как в Албании, в Северном Вьетнаме, в Северной Корее. Такой, как бушевал у нас. Кровью и страданиями залит Китай по горло, покрыт «исправительно-трудовыми лагерями», тюрьмами, тайными местами, где людей тиранят и мучают. Непрерывно в течение свыше четверти столетия происходят промывка мозгов, запугивание мыслящих, «идейная обработка», зубреж «марксизма-ленинизма и идей Мао Цзедуна».
Вот откуда на нас поднимается наше прошлое — из Китая. Китайские коммунисты вполне могут найти у нас в стране единомышленников и сторонников — из числа тех, кто тоскует по ушедшим временам массового террора, по зверству и дикости, не чувствуя в себе ни сил к покаянию и очеловечиванию, ни энергии для того, чтобы возглавить движение к новому, а таких, тайно (а чаще — подсознательно) сочувствующих маоистам или близким к ним по взглядам, должно быть очень много среди власть имущих. Если эти люди с помощью Китая захватят власть, то прошлое возвратится к нам изнутри, реставрируется за счет внутренних сил, за счет китайской «пятой колонны». Но китайские коммунисты могут и выбрать момент для нападения на нас извне — и пусть никто не успокаивает себя мощью нашей армии! Решать будет, как и во всех великий войнах, не соотношение сил в момент начала войны, а соотношение воль; скажутся и другие факторы: кого поддержат наиболее сильные страны мира (США, Япония, Западная Европа — не арабские, не африканские страны, не Индия даже!); кто нападет первым и насколько велико будет полученное им преимущество и т. п. Предвидеть исход этой схватки — нашей страны с ее вчера, вставшим из могилы и из-за рубежа, с этим проклятым, преступным прошлым, переместившимся во времени и пространстве, перемещенным нами самими — предвидеть исход невозможно.
О, как неточно звучат слова Солженицына: «Отдайте китайцам марксизм»! Давно уже отдали, давно уже — в 1917–1956 годах — обучили всему, что сами умели. И в результате тень смерти упала на русский народ, тень реальная, а не религиозно-мистическая, грубая и зримая глазами, а не «внутренним оком». Небесную волю трогать не будем, не нравится мне, когда смертные выступают толкователями этой самой небесной воли и говорят о ее путях, якобы им известных, или когда они объясняют земные процессы, вполне объяснимые рационально, причинами иррациональными — вторжением высшей воли в наши повседневные дела, а порой даже временными спадами и подъемами веры в Бога. Бог отнюдь не вмешивается в нашу свободу воли сколько-нибудь понятным нам образом. Хотелось бы, так сказать, снять ответственность за человеческую историю с плеч Христа и возложить ее на плечи самих человеков. Не обязательно искать причин гибели, грозящей России, причин предстоящего рассеяния русских по лицу Земли (что очень и очень вероятно), в том, что в России ослабела православная вера (скорее, изменились формы веры, но не она сама — в частности, можно говорить о падении престижа официальной церкви, но официальная церковь еще не Христос), или в том, что страну пожирает социализм. Не исключено, что мы уже внутренне пережили самые страшные времена и во второй раз спасли Европу: первый раз от татарщины, второй — от марксизма и фашизма; от марксизма — в смертной с ним внутренней схватке, одолев его, переварив, переболев, трансформировав шаг за шагом в нечто уже совсем не то, что было поначалу; от фашизма — в жестокой четырехлетней войне, краткой по сравнению с борьбой против марксизма, но не очень-то уступающей ей в своем ожесточении и кровопролитности. Любопытно, что обоим этим спасительным подвигам русского народа предшествовали внутренние самотерзания: перед татарским игом — внутренняя резня, перед игом тоталитаристским — опять-таки резня. Возмездие ждет Россию не за эти подвиги одоления супостата духовного и супостата материального (а двойная победа одного народа за полстолетия над фашизмом и «сталинизмом» — это, согласитесь, подвиги величественные!), не за эти подвиги, не за безбожие большевиков, а за вполне очевидный и ясный исторический грех: за то, что заразила своей хворью соседа, китайский народ.
И в третий раз за кратчайший срок, меньший столетия, России суждено принять на себя удар, направленный против западноевропейской цивилизации, против ее общей, христианской основы.
Как же нам от этого удара не погибнуть?
Чтобы ответить на этот вопрос, присмотримся, где у нас самая страшная болячка, где у нас хуже всего болит, что нас больше всего мучит, о чем мы даже говорить вслух не решаемся, прячем от себя и от других.
Такой самой главной нашей болью является наше прошлое, тот страшный и безобразный кошмар террора, который носит название «сталинизма», «культа личности», «архипелага ГУЛага».
Лагеря смерти покрывали нашу страну. И мы до сих пор публично говорить о них не смеем.
Сколько было этих лагерей? Сколько и когда в них находилось заключенных? За что этих людей туда помещали? Кого освободили после смерти Сталина? Скольких освободили? Скольких не освободили? Скольких признали «невиновными», «реабилитировали» посмертно? Скольких не реабилитировали?
Точных ответов нет. Достать и прочесть книги Солженицына практически невозможно. Есть в свободном доступе отрывочные воспоминания, напечатанные вразброс. Отдельные рассказы очевидцев. Почти не найти семьи, в которых кто-нибудь не пострадал бы. Среди вернувшихся — искалеченные физически, а порой и духовно, люди. Вдруг в поезде случайный попутчик вспоминает, подвыпив, как он в каком-то предвоенном году где-то в Сибири вел на расстрел колонну заключенных, сбился с пути, заблудился и вдруг встретил свадьбу — на санях жених и невеста, родные, гости. Лошади украшены лентами. «Всех пришлось арестовать и расстрелять вместе с колонной, — вздыхает рассказчик, — чтобы не было свидетелей расстрела заключенных. Иначе расстреляли бы меня». Что это? Правда? Выдумка? Бред пьяного? Мучения совести? Дым без огня? Где это было? Когда? Было ли вообще? Протрезвев, рассказчик замыкается, спешит исчезнуть из поезда, с перрона, трудно ступая ревматическими ногами в начищенных ботиночках… Некто разыскивает человека, подвергавшего пыткам его отца. Отец после «реабилитации» умер через три месяца, кашлял кровью, не вставал с постели — а был до ареста жизнерадостен и атлетически здоров. Некто пришел не мстить, он пришел узнать. Дача, цветники, покой и достаток. Бывший палач, терзавший невинных, в кругу семьи. После первого же вопроса — истерика. Старый человек валяется в ногах у пришедшего, вопит что-то нечленораздельное, плачет, сует деньги, но ничего не рассказывает. Что затыкает ему рот после стольких лет? Только ли за себя он боится? Что повергло его в ужас? Что стоит за его спиной? Кто?
Точных ответов — не теоретических, не общих, не обобщенных, а конкретных, — нет.
Появляются рукописи. Одна, другая, третья… Воспоминания, повести, рассказы, стихи. Сквозь туман проступают отдельные кусочки картины… Как они соотносятся с целым? Что в них факты, а что — художественное обобщение? Как ответить на эти вопросы, не зная точной истории концлагерей?
Ни в печати, ни на радио, ни в телевидении, ни в кино, ни в театрах, — нигде никаких упоминаний о репрессиях тех лет. Никаких упоминаний о «реабилитации». Никакой критики прошлого. Колхозы? Это замечательная, высшая форма сельскохозяйственного производства. Почему высшая форма дает низшие результаты? Молчать! Не сметь даже сравнивать! Сколько человек «раскулачили», кто из них был «кулак», а кто попал под «разнарядку» (спускали сверху контрольные цифры — сколько нужно обнаружить «кулаков»; столько и обнаруживали — даже в нищих районах страны, где крепких хозяйств и не было вовсе)? Молчать! Ни слова, ни звука об этом! На партийном съезде Сталин назван преступником — а в кино и в печати он снова в ореоле славы, его портреты на экранах, в учреждениях, на вокзалах, его именем снова называют улицы. В стране, где именем преступника называют улицы, что-то неладно. «Это только в Грузии, — оправдывается кто-то. — Только как верховный главнокомандующий, как генералиссимус». А почему только как генералиссимус? А как преступник — он где? Как тиран и садист — где? Ради исторической правды, о которой «пекутся» те, кто сейчас исподволь его прославляет, разве не нужна полная картина? Да, он был и верховный главнокомандующий, и генеральный секретарь партии, и вождь мирового пролетариата, и был самодержцем, тираном, — и был во всех этих своих качествах и званиях преступником, бандитом, людоедом. Как же объяснить это редкое соединение в одном лице «вождя» и людоеда?