Портрет незнакомца. Сочинения
Шрифт:
Слушать китайские передачи скучно, нестерпимо скучно, но в этой тягомотине, может быть, главный смысл и заключается — особая фантазия заключается, которой предается ограниченность, та специфическая тоска ее и серая безысходность, которая черной тенью ложится на души самых пламенных революционеров в минуты наивысшего горения, вспомните их «вечно усталые глаза», воспетые их же лакеями.
Вот эта стихия серости, ни белое, ни черное, — безысходное, это многословие и косноязычие не дающейся в руки мысли (а не дающейся, может быть, потому, что и нет ее, этой мысли), это страдание посредственности и сквозит всегда из бесконечно длинных пропагандистских материалов. Вспомните Блока:
И серый, как ночные своды,
Он знал всему предел.
Цепями тягостной свободы
Уверенно гремел.
Миллионы хунвэйбинов видели ясную цель — обновление по маоистскому образцу всего мира в ближайшие четверть столетия — даже сроки мировой революции указывали. В Китае никто не скрывал в те годы, что цель маоистов — утверждение идей (и, добавим, власти) своего вождя, свой партии повсеместно на земном шаре — а с тем и увековечивание существующей в Китае системы, консервация ее на тысячи лет. За словами о мировой революции, об освобождении народов стояла реальная задача китайских аппаратчиков: ликвидировать потенциальную для себя опасность — разнообразие мира.
Конечно, это нереальная задача, однако и внутренняя политика (гонка вооружений), и внешняя (сталкивать других, держась до поры в стороне) проводится и будет проводиться именно с этой целью.
Получается, что сугубо рационалистические соображения приводят к тому же выводу, что и историко-психологические — к выводу об исторической неизбежности смертельного столкновения между Россией и Китаем.
Может быть, Бирнамский лес не пошел потому, что растет этот лес не на земле России, а за ее пределами…
Какая связь между нашим прошлым и грядущей войной с Китаем?
Парадокс заключается в том, что паразиты и тунеядцы из ядра управляющих, держащиеся на страхе подданных, сами не меньше дрожат от страха, чем запуганная ими страна.
Боже мой, это же целая поэма — страхи сильных мира сего! Часть страхов у них общечеловеческая, но часть — благоприобретенная на посту.
Первый страх — за свою физическую шкуру, за свое ухоженное тело, вдоль и поперек врачами выстуканное и просвеченное. Трясутся над своим здоровьем — особые у них больницы, поликлиники, санатории, врачи. Заграничные драгоценные — на вес золота — лекарства в первую голову — им, все лучшее, что есть — им. А больницы у них какие — смердам, валяющимся по 5-20 человек в палате, и не снилось такое и не мечталось! В больницах «для начальства» и двухкомнатные палаты для одного предусмотрены. Конечно, и тут не все в ажуре — врачей в такие больницы подбирают «по анкете», а «анкетные» — они, увы, не лучшие, лучшие где-то там особыми путями возникают, через талант какой-то. Ну что ж, в крайнем случае лучших на консультации привозят, нужно — всех лучших привезут, сколько надо — столько и привезут, хоть из Италии, хоть из Америки.
Здоровье — первый шкурный страх, а второй — боязнь злоумышленников. Вон сколько народу везде шастает, а среди него — агенты сионизма, империализма, маоизма, экстремисты, душевнобольные, эти, как их, которые самолеты угоняют, пираты. И каждый в тебя пальнуть может, и бомбу бросить, и какой-нибудь железякой огреть, и просто с ерундой прицепиться, достоинство твое оскорбить. Их, по улицам ходящих, много, а властвующих-то — один. А тут еще охранники что ни день страсти-мордасти рассказывают — то в США стреляли (они-то, американцы, думают — одиночка! мы-то знаем — везде заговоры, везде чья-то рука, везде банды, везде круги, слои, клики и классы! где один — так ищи многих и обрящешь), то — мамочка-мать! — у нас в Эстонии! а то псих у самого Кремля стрельнул! А вот еще и арестовали христианских социалистов каких-то (с русскими, представьте себе, фамилиями), а у них знаете что в карманах? А записные книжки у них в карманах, а в книжках — номера начальственных автомобилей! Что, страшно? То-то!
И от этого страха самые главные — в роях охраны, а кто поменьше — забиваются в норы загородных дач, в углы автомашин. Как живет, с кем общается, дружит, за столом выпивает, что думает, что сказал — полная и кромешная тайна. Восторженно вспоминают, как сорок пять лет назад бесстрашный Киров своими ногами шел в Смольный и его видели люди. Кто с тех пор ходил пешком по улицам? Из вождей, конечно?
А третий страх — тот же, что и у подданных, — вдруг посадят? Конечно, он уверен, что его-то совершенно не за что, он «свой», мыслей собственных никогда не то что не высказывал, а и вообще не имел, слов сомнительных не повторял, анекдотов даже про тещу не рассказывал, первым ни в чем не был, только вторым, третьим и так далее, обо всем, что могло бы заинтересовать, доносил исправно, — и куда следует, и по начальству, — словом, «свой», по всем деловым, политическим и нравственным качествам — «свой», а вдруг? Вдруг по ошибке — и сцапают? Лес рубят — щепки летят?
Правда, от этого страха отходят постепенно. Не совсем еще отошли, но в значительной мере. Настолько осмелели, что между собой (впрочем, в основном, в Москве, провинция еще остерегается) уже и анекдот про главного расскажут, и реальность обсудят — как она есть, а не как полагается ей быть теоретически и пропагандистски, и вообще порой послушаешь — куда попал?! Такие люди завтра же легко и спокойно все вокруг приведут в соответствие со здравым смыслом — ведь они и положение в стране знают, и злобы в них вроде бы нет, и решения проблем им известны. Но завтра выходит такой «на работу» — и куда все подевалось? И говорит, и делает прежнее, то, что вчера считал глупым, отсталым и вредным. Оказывается, вчера это просто так — в своем кругу поболтали; одно дело — за обеденным столом да во хмелю (и наутро общий стон — «поменьше бы пить, а?!»), совсем другое — за столом казенным или в президиуме. И вот что забавно: такому скажешь про его двуличие — искренне и смертельно обидится. Не понимает. Не разрешает себе понять — страшно. А иной так и поймет, и сознательно в акционерное общество служить отправится, сознательно на неправую сторону встанет — выгодно. Бывает и такое — без легкого хлеба остаться тоже страшно.
Зато четвертый страх не убавился, наоборот — вырос, заполнил пустоты, оставленные уходящим страхом ареста. Четвертый страх — страх потерять место, выпасть из номенклатуры, из «ядра», оказаться перед необходимостью действительно работать. Конечно, прежде всего страх за место очень уж теплое, прибыльное и отрадное — власть сладка и сама по себе, а тут еще такой к ней полагается приварок житейских благ. Особенно страшно потому, что в редких случаях «номенклатурные» (я говорю только о внутрипартийной номенклатуре) имеют стоющие знания и способность в какой-либо производительной, полезной, специальной сфере человеческой деятельности — в подавляющем большинстве случаев они умеют только занимать пост, «руководить». Дипломированность их растет быстро (большинство сейчас с дипломами о высшем образовании, есть кандидаты наук, доктора и даже академики — своя-то рука везде владыка), образованность же остается почти неизменной. Войдите в положение такого начальника — куда он денется, если место потеряет? Он способен существовать только в скорлупе «ядра», в микроклимате «номенклатуры», за этими пределами он совершенно беспомощен. Хорошо было, с его точки зрения, когда-то тем, пожизненным и потомственным, имели они вечный доход, независимый от служебного положения, дачи свои (имениями назывались) детям и внукам передавали по наследству; именовались, конечно, противно — дворяне, название бы придумать стоило сейчас другое, получше, например, «старогвардейцы», «герои труда» или еще как-нибудь… Мечтает номенклатура пожизненно остаться застрахованной, обеспеченной, прикрепиться на потомственное кормление к определенным колхозам, совхозам, заводам… Тогда бы и страх за место поубавился. Может, и впрямь для дела лучше это было бы — сейчас они всего боятся, любое самое пустяковое решение (кроме тех, что направлены на укрепление власти) с опаской принимают — как бы не ошибиться, положение свое не покачнуть. А при пожизненной власти и обеспеченности они бы решали смелее, открытее, личной ответственности не так бы боялись. А сейчас стараются почти ничего не решать — ведь дача, машина, книжка талонов на продукты высшего качества по символической цене, специальное медицинское обслуживание — все это только с местом выдается, иногда, правда, за долгую службу кое-что оставляют, так то — кое-что, на старость, да еще и неизвестно заранее, оставят ли и что. Потеряет такой руководитель свое местечко до наступления старости — и кто он? Что? Бедность — хуже, чем у всех, все хоть что-то знают, что-то умеют, а он если знал и умел когда-то — позабыл.
Да, потеря такими людьми положения в точности похожа на разорение собственников, описанное западной классикой, Бальзаком, скажем, или Диккенсом. Бедность, раздавленность, опозоренность. И крах для судьбы всех личных прихлебателей, сторонников, «мелких вкладчиков», «мелких держателей акций», если те не успеют или не захотят переметнуться к другому.
Конечно, не все такие уж трусы в «ядре», попадаются там и люди другого склада, посмелее насчет решений, но очень редко, исключение они, не правило, да и попадаются только ближе к внешней оболочке «ядра», на низких уровнях руководства, не в его центре. Между прочим, страх за место укрепляет геронтократию — скоро людей моложе пенсионного возраста среди высшего звена и не останется.
И другие есть среди управляющих страхи, всего не учтешь. Назову лишь еще один страх, для темы существенный, — перед возмездием.
Еще когда выпускали реабилитированных из лагерей, предупреждали кое-кого — только не мстите! Не ищите, кто вас посадил, кто пытал, не разоблачайте доносчиков, садистов, палачей. И радость ли вернувшихся с того света была тому причиной, или их горький опыт — не связываться, или полная секретность реабилитаций (к делам-то никого не допускали, конкретнее, чем «реабилитируется за отсутствием состава преступления» редко кто что узнавал), или непомерно большое число замешанных в доносах («Я вам во всем Союзе художников и дюжины чистых не наберу!» — крикнул какой-то чин, когда кто-то потребовал «полного света»; или, наверно, по привычке приврал, но намного ли?), или иная какая-нибудь причина была более глубокая, а то так и все эти причины разом, не знаю, но почти никто и не искал наказания преступников, а если и искали, то власти быстро и решительно везде вставали на защиту нечисти, тем самым точно продемонстрировав преемственность прошлого и в этом грязном деле. И все-таки некоторый страх перед возмездием номенклатуры возник, до сих пор не выветрился, а в глубине их душ, я думаю, волком воет.