Портрет незнакомца. Сочинения
Шрифт:
В этой короткой новелле все права человека в России в то время и — увы — в наше время тоже.
Еще об одном беглеце, Воине Нащокине, приводит Соловьев любопытную историю, как нельзя лучше рифмующуюся с нашими сегодняшними делами:
«Сын его (боярина Афанасия Нащокина. — Б. В.) уже давно был известен как умный, распорядительный молодой человек, во время отсутствия занимал его место в Царевиче-Дмитриеве городе, вел заграничную переписку, пересылал вести к отцу и в Москву к самому царю. Но среди этой деятельности у молодого человека было другое на уме и на сердце: сам отец давно уже приучил его с благоговением смотреть на запад постоянными выходками своими против порядков московских, постоянными толками, что в других государствах иначе делается и лучше делается. Желая дать сыну образование, отец окружил его пленными поляками, и эти учителя постарались с своей стороны усилить в нем страсть к чужеземцам, нелюбви к своему, воспламенили его рассказами о польской воле. В описываемое время он ездил в Москву, где стошнило ему окончательно, и вот, получив от государя порученья к отцу, вместо Ливонии он поехал за границу, в Данциг, к польскому королю, который отправил его сначала к императору, а потом во Францию. Сын царского любимца изменил государю-благодетелю!»
Нащокин уведомил царя о беде и ждал опалы. Но беспокоился он напрасно — Алексей Михайлович опалы на отца не положил и даже ответил немедленно утешительным письмом, в котором, среди прочего, писал:
«А тому, великий государь, не подивляемся, что сын твой сплутал: знатно то, что с малодушия то учинил. Он человек молодой, хощет создания владычня и творения рук Его видеть на сем свете, яко и птица летает семо и овамо, и, полетав довольно, паки ко гнезду своему прилетает: так и сын ваш помянет гнездо свое телесное, наипаче же душевное привязание от св. духа во святой купели, и к вам вскоре возвратится».
И, действительно, вернулся Воин Афанасьевич через несколько лет в отечество — вот, поди же ты, и там, за границей, стошнило ему! И что это русскому человеку везде тошно, нигде не чувствует он покоя и счастья? И почему это мы, русские, так недовольны постоянно и собою, и другими, и все маемся и ищем чего-то абсолютного, окончательного? И на меньшее, чем всеобщее, всемирное братство навсегда, никак не согласны?..
Да, хватит, хватит заглядывать в прошлое. Отметим, что наш народ на протяжении всей своей сознательной истории постоянно выделяет такое особенное настроение — порицать, отрицать и отвергать то, что его окружает, то, что он видит не только в своем отечестве, но и на всей земле. Этому настроению поддаются все — «от ямщика до первого поэта мы все поем уныло» — и этого настроения избежать не удавалось, пожалуй, никому («черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом» — это наш первый поэт сказал, поэт, которому мы и языком родным обязаны-то!). Это настроение рождает разнообразную жажду, в том числе жажду политических изменений — и добиваться того, что жаждет, наш народ бросается с неудержимой яростью, сметает все с лица своей земли, сам едва не сметается — и спустя сто лет с изумлением видит, что находится там же, где был, а политические и всякие прочие улучшения и изменения опять необходимы, опять манят, опять перед ним, как овес перед мордой осла. И снова тянутся к этому овсу робкие губы, снова с них срываются первые нежные, как «мама», слова: «…прав бы… законы бы соблюдать… рабами не хочется быть…».
Ох, и отечество нам досталось жить, ох, и судьба…
Но перестанем охать и двинемся дальше. Охай не охай, а думать надо и ехать надо тоже.
Итак, буксует национальное самопознание, не движется вперед ни последние сто лет, ни вообще всю тысячу лет существования России. Ни на шаг нас вперед не продвинули в политической области ни эволюции (наше пресловутое терпение), ни революции (Петр, Пугачев, декабристы, народовольцы, 1905, 1917).
В этой области тупик у нас полный. Стихия кружит нас, окунает в кровь, высушивает, но с места не сдвигает…
А между тем…
А между тем имеется странность. Прав никаких, социально-политического прогресса нет, за тысячу лет истории имели одно-единственное заседание свободно избранного парламента (Учредительного Собрания), всю историческую дорогу, нарастая, террор, тайная полиция, Сибирь, каторга для думающих, варварская цензура, море неграмотных, наконец верх государственной преступности — архипелаг ГУЛаг… и тут же, в этой же стране, на этой же земле, пропитанной кровью чуть ли не до антиподов, расцвела и не прекращается огромная, интенсивнейшая духовная деятельность.
Пожалуй, только в библейские времена возникало в одном народе столько пророков, прорицателей, учителей жизни, сколько у нас за последние, скажем, 150 лет.
Пушкин, Гоголь, Достоевский, Хомяков, Толстой, Блок, Вл. Соловьев, Бакунин, Герцен, Кропоткин, Ульянов, Федоров, Леонтьев, Бердяев, Флоренский, Скрябин, Пастернак, Солженицын, Сахаров, Шафаревич, С. Соловьев, Ключевский… Перечислил без порядка, как в голову пришли, наверняка и пропустил множество. Не стоит спорить об именах — другие, возможно, назовут других. Строго говоря, к пророкам правильно относить только тех, кто исходит в своих рассуждениях и предсказаниях из идеи конца мира, из эсхатологических построений. Думаю, что этому условию все здесь названные удовлетворяют. Во всяком случае, все они брали на себя смелость и ответственность указывать своему народу (а порой и всем народам земного шара) путь, по которому тому следовало бы идти. И вот тут уже без иронии — ума палата. Тут — не Сандвичевы острова. Тут на всю жизнь хватит изучать, вникать, обдумывать…
Как же так получается: с одной стороны — несомненный зверский общественный гнет, преследование личности, унижение ее достоинства, стремление всех согнуть в бараний рог, подстричь под одну гребенку, оболванить, подровнять, обкорнать и Кузькину мать показать, а с другой — несомненные вершины духа и мысли, головокружительные прозрения, проницательнейшие предсказания, могучие личности? Как же так? Жалкие и беспомощные политические ученики Запада — и мощные независимые его духовные учителя (разные по составу учения, но влиятельные — Достоевский, Ульянов, Солженицын, Сахаров)? Отсталая по всем общественным параметрам страна, занятая лишь тем, чтобы выжить, — и замечательная в ней духовная культура, прекрасная, как острова Южных морей?
И — заметим: оба процесса, оба подъема — революционный, сведшийся к бесплодной ненависти и толчению воды в ступе, и культурный, принесший такие замечательные умозрительные плоды, — начались почти одновременно, примерно после Отечественной войны 1812 года. Политическое движение шло стремительно, и в 1825 году предпринята была попытка взять власть; попытка провалилась, движение замерло на тридцать лет, чтобы потом возродиться и продолжить тот процесс толчения в ступе — нет, не воды, а крови и костей соотечественников, — который идет и по сей день и которому конца и края пока что не видать. Движение культурное взрывов не знало, шло неуклонно — и на рубеже XIX и XX веков достигло небывалой интенсивности и широты: оно захватило религию, философию, науки, музыку, литературу…
Политическое движение обанкротилось; культурное качнулось от ударов неслыханного террора, потеряло множество деятелей, уничтоженных физически, но все-таки выстояло — вспомним имена Ахматовой, Пастернака, Мандельштама, Булгакова, Платонова, А. Зиновьева, Войно-Ясенецкого, Конрада, Лихачева, Вяч. Вс. Иванова, Козырева, Шафаревича, Солженицына, Максимова, вспомним «новую волну», поднявшуюся в самиздате и державшуюся до последнего времени.
Трудно не согласиться, что в России перед революцией имел место необыкновенный духовный подъем; основа этого подъема — обновленные религиозные искания, мечта о царстве Божьем на земле, о торжестве идеалов Христа и христианства; русская интеллигенция, великолепно знавшая всю западную литературу, почувствовала, поняла, что в России совершается нечто небывалое, уловила это нечто и назвала его «русским мессианством», она постигла, что по неизвестным причинам Россию ждет особая судьба, необычная участь, что Россия оказалась избранной — обреченной на необщий путь и необщие страдания. С пророческой силой прозрели и это будущее — угнетение личности за ее подобие Богу, разгул «бесовщины». «Бесы» — увидел Пушкин; «Бесы!» — ахнул, разглядев, Достоевский; «Расходились, разгулялись бесы по России вдоль и поперек», — подтвердил Волошин; бесовского ревизора-дьявола Воланда повстречал в Москве Булгаков.
Все выше, выше и выше забиралась русская мысль, все ярче был свет, бивший в глаза, все ближе казалась цель, когда вдруг — бац! — сверкнула ослепительная молния, свет мгновенно погас — и мы приходим в себя, залитые кровью, обожженные, испуганные: «это что?» — «тс-с-с» — «не знаю» — «где мы?».
Наши писатели-пророки не выдумали особое призвание России. Можно сейчас, когда все главное в этом смысле уже случилось со страной, твердить, что не надо нам никакого мессианства, что одна беда от него. Поздно об этом спорить, поздно проклинать или восхвалять. Страшная гроза уже разразилась над нашими головами; поредел наш народ — где бы жить должны два-три человека, там один живет; а нас пытаются убеждать, что ничего особенного с нашим народом не случилось, никакого избранничества не было, просто его выдумали, сочинили себе же на голову. Может быть, избранничество кое-кто понимает как нечто очень житейски приятное? Вроде избрания на царство? в академики? в президиум? Так не о таком избранничестве шла речь, а о чем-то житейски жутко «неприятном», а именно об избрании на страдания, на невыносимую участь, на неразрешимое мучение. И это мучение — вот оно, окружает нас со всех сторон. Что может быть нестерпимее для нации — провидеть свое кровавое будущее, описать его корни и причины и не суметь предотвратить; иметь могучую душу и ясный ум — и не суметь совладать со стихией! Видеть бессмысленную гибель многих миллионов своих соотечественников — и быть не в силах прервать это палачество!