Портрет в коричневых тонах

Альенде Исабель

По воскресениям здесь прерывалась вся работа, и начинались богослужения – когда мы имели счастье видеть священника – или «проповеди», которые являющиеся членами семьи женщины проводили сами, посещая жильцов в их же домах, чтобы иметь возможность наставлять людей в католической вере. Проповедники добивались своего как с помощью подарков, так и используя стойкие туземные верования, оказавшиеся тесно связанными с христианскими святыми. Я не участвовала в религиозных проповедях, и всё же извлекала из них пользу, таким способом знакомясь с местными крестьянами. Многие здесь были чистокровными индейцами, в речи которых до сих пор проскальзывали словечки из их родных языков, и кто не забывал собственных традиций. Мне попадались и метисы, хотя, как правило, все они были скромными и робкими в повседневной жизни, однако ж, стоило людям выпить, как те вмиг становились задиристыми и шумными. Алкоголь являлся горьким бальзамом, который был способен на несколько часов облегчить житейские трудности повседневности, пока сам разъедал внутренности выпивающих, точно дрянная крыса. Попойки и драки с применением холодного оружия, как правило, штрафовались наравне с прочими промахами, в число которых попадала рубка деревьев без соответствующего разрешения или же бесконтрольный выпуск домашних животных на пол-куадры дальше территории, издавна определённой за каждой семьёй. Грабёж либо же дерзость по отношению к вышестоящим наказывались избиением. Надо сказать, дону Себастьяну претили телесные наказания, также он отменил и «право первой ночи», той старой, уходящей своими корнями в колониальные времена традиции, которая позволяла хозяевам бесчестить дочерей

местных крестьян, до того как последние вступят в брак с себе подобными. В молодости он и сам чтил данную традицию, но с тех пор как в земельное владение приехала донья Эльвира, все вольности этого человека сразу же закончились. Отныне не разрешались и посещения расположенных в соседних деревнях домов терпимости, и вдобавок женщина настояла, чтобы и собственные сыновья вступили в брак пока ещё молоды, ведь таким способом можно избежать различных искушений. Эдуардо и Сюзанна поступили так шесть лет назад, когда обоим было по двадцать, а вот Диего, на тот момент семнадцатилетнему юноше, определили девушку, уже успевшую породниться со всей семьёй. К несчастью, та умерла, захлебнувшись водой в озере, прежде чем была уточнена дата помолвки.

Эдуардо, старший брат, был куда жизнерадостнее Диего. Он обладал талантом рассказывать анекдоты и петь, знал практически все ходящие в округе легенды и истории. Эдуардо нравилось вести беседы, и молодой человек умел слушать. Тот был очень влюблён в Сюзанну; стоило лишь увидеть девушку, как сразу сияли глаза, и он никогда не терял терпение, понимая своенравные состояния души возлюбленной. Моя невестка страдала головными болями, которые, как правило, сопровождались ужасным настроением. Девушка запиралась на ключ в своей комнате, ничего не ела и приказывала не беспокоить её ни по какому поводу. Но как только боль отступала она выходила на люди без следа недомогания, улыбающаяся и ласковая, и казалась всем окружающим совершенно другим человеком. Я поняла, что девушка всегда спала одна, и что ни муж, ни дети никогда не входили в её комнату без приглашения, ведь дверь была вечно заперта. Семья уже привыкла к мигреням и депрессиям бедняжки, а вот её желание личного пространства до сих пор казалось всем чуть ли не оскорблением. В равной степени людей удивляло и то, что я никому не разрешала без своего позволения входить в небольшую тёмную комнату, где обычно проявляла свои фотографии. Более того, я им уже не раз рассказывала об ущербе, который мог произойти с моими негативами даже от одного луча света. В Калеф'y не было запирающихся на ключ дверей, за исключением винных погребов и кабинетных сейфов.

Здесь, разумеется, совершались мелкие кражи, не влёкшие, однако, за собой больших последствий, потому что в целом дон Себастьян закрывал на это глаза. «Наши люди крайне невежественны, такие крадут не ввиду порока либо же нужды, а скорее, поддавшись дурной привычке», - говорил мужчина, хотя, сказать по правде, у жильцов было куда больше нужд, нежели таковые допускал сам хозяин дома. Крестьяне считались свободными, но на деле жили на этой земле целыми поколениями, и людям даже не приходило в голову, что всё могло бы быть иначе, ведь им так и так было некуда уходить. Немногие тогда доживали до старости. Большинство ребятишек умирало ещё в детстве от кишечных инфекций, укусов крыс и пневмонии. Женщины прощались с жизнью в родах либо же от истощения, а мужчин губили несчастные случаи, заражённые раны и отравления алкоголем.

Ближайшая больница принадлежала немцам, где работал доктором широко известный на всю округу баварец. Однако выезжал тот к своим больным лишь по серьёзным непредвиденным обстоятельствам; незначительные недомогания, как правило, лечили, прибегая к природным, хранящимся в тайне, средствам, молитве и приготовленным туземными знахарками смесям, которые знали силу местных растений лучше кого бы то ни было.

Под конец мая наступила зима и, немилосердная, развернулась повсюду дождевым занавесом, обильно омывающим пейзаж, точно терпеливая прачка, и простёрлась над природой своей рано наступающей темнотой, вынуждавшими нас собираться всем вместе уже в четыре часа пополудни, тем самым превращая вечера в нескончаемую однообразную вечность.

Теперь я не могла, как прежде, отправляться в свои долгие кавалькады или беспрестанно фотографировать населяющих земельное владение людей. Мы все находились словно в некой изоляции, дороги превратились в настоящую трясину, отчего нас никто не навещал. Я развлекалась, занимаясь в тёмной комнате проявлением своих снимков, используя различные техники, и делала семейные фотографии. Тогда я обнаружила, что всё существующее было связано между собой, представляя часть какого-то сложного рисунка. Кажущееся с первого взгляда запутанными случайностями при скрупулезном наблюдении в объектив фотоаппарата во всём этом постепенно просматривается идеальная симметрия.

Ведь ничто в нашем мире не случайно, и в нём нет места простой обыденности. Как в хаотической растительности лесов существуют строгая причинная связь и определённый эффект, на каждом дереве обитает множество птиц, на каждую птичку приходятся тысячи насекомых, а в каждом насекомом заложено бесчисленное количество органических частиц. Вот точно также и крестьяне, окружив себя трудом или семьёй, защищаясь от зимы в собственных домах, являются обязательными составляющими всеобщей огромной фрески. Сама суть зачастую бывает невидна; её улавливает скорее не глаз, а сердце, и лишь фотоаппарату иногда удаётся запечатлеть не суть, а только какие-то её признаки. Именно этого и пытался добиться в своём искусстве учитель Риберо, что старался передать и мне: превзойти простую документальность и достичь сердцевины, то есть самой души человеческой реальности. Подобные едва заметные связи, появляющиеся исключительно на специальной, предназначенной для фотографий, бумаге глубоко трогали мою душу и воодушевляли на дальнейшие опыты в этой сфере.

Замкнутое пространство, в котором я вынужденно оказалась ввиду наступившей зимы, лишь ещё больше увеличивало моё любопытство. Как всё окружающее, со временем становившееся более удушающим и стеснённым, устраивалось зимовать среди этих толстых стен из необожжённого кирпича, так и мой ум постепенно приобретал нужную хватку и б'oльшую живость. Пристально и неотступно я начала изучать внутреннее пространство дома, его суть и пытаться разгадать тайны его жителей. Я по-новому смотрела на знакомую окружающую среду, будто видела ту впервые, но подобные действия, разумеется, так ни к чему и не привели. Я перестала руководствоваться лишь интуицией, а также не принимала во внимание возникшие ранее мысли. «Мы видим лишь то, что хотим видеть», - любил повторять дон Хуан Риберо и добавлял, что моя работа как раз и призвана показывать то, чего раньше никто не видел. Поначалу члены семьи Домингес позировали с несколько натянутыми улыбками. Однако ж вскоре все привыкли к моему еле заметному присутствию, и, в конце концов, сами перестали обращать внимание на фотоаппарат; я же, тем временем, могла ловить людей в объектив в их, так сказать, самом естественном виде, иными словами, такими, какими они и были. И цветы, и листья уже давно смыло дождём, дом со своими массивной мебелью и просторными пустыми пространствами заперли снаружи, и, находясь в нём, мы ощущали себя в некоем странном домашнем плену. Нам только и оставалось, что бродить по освещённым исключительно свечами комнатам, лавируя между жутко холодными потоками воздуха. Здесь повсюду скрипела древесина, напоминая вдовьи стенания, и даже слышались тайные шажочки мышей, вечно пребывающих в торопливой суете. В доме пахло болотом, мокрой кровельной черепицей и основательно испорченной одеждой. Слуги зажигали жаровни и камины, служанки приносили нам бутылки с горячей водой, одеяла и пиалы с дымящимся шоколадом. И всё же обмануть долгую зиму так и не представлялось возможным. Это случилось как раз тогда, когда я целиком погрузилась в одиночество.

Диего был всего лишь призраком. Я до сих пор стараюсь вспомнить некий совместно прожитый момент, но этот человек неизменно представляется мне каким-то мимом на подмостках, стоящим безмолвно и отделённым от меня широким рвом. У меня на уме – как, впрочем, и в моей коллекции фотографий той зимы – сохранилось множество его снимков. На них он запечатлён как за работой в поле, так и в стенах дома, вечно занятым с другими людьми и никогда

не находившим времени побыть рядом со мной, отдалённым и чужим человеком. Сблизиться с ним никак не представлялось возможным; между нами обоими словно образовалась молчаливая пропасть, и все мои попытки обменяться мыслями либо же выяснить, какие чувства питает ко мне молодой человек, неизменно разбивались о такую настойчивую линию поведения любимого, будто здесь его просто не было. Мужчина утверждал, что между нами уже всё сказано, что, если мы и поженились, то исключительно по любви, и вообще он не понимал, отчего теперь возникала необходимость заново копаться и в без того очевидном. Поначалу меня, конечно же, оскорбляло его упорное молчание, хотя позже я поняла, что подобным образом молодой человек вёл себя со всеми, за исключением, пожалуй, племянников. Весёлым и ласковым он мог быть лишь с детьми, возможно, как и я, он желал иметь ребятишек, и всё же мы каждый месяц по-прежнему обманывались в собственных ожиданиях. Мы не говорили и о потомстве, ведь оно являлось лишь очередной из многих тем, так или иначе связанных с человеческим телом либо с любовью, чего ввиду стыдливости мы никогда не затрагивали в наших беседах. Лишь в нескольких случаях я пыталась сказать, как бы мне хотелось его нежностей и ласк, однако на это мужчина сразу же словно бы внутренне напрягался. По мнению молодого человека, приличной женщине не следовало возбуждать в себе плотские желания и тем более открыто о них говорить. В очень скором времени его недомолвки, мой стыд и наша общая гордость возвели между нами настоящую китайскую стену. Всё что угодно могло дать повод к разговору о происходившем за закрытой дверью. Однако ж имея такую свекровь, почти что небесное создание наподобие ангела, Сюзанну, с которой настоящей дружбы у меня никогда не было, Аделу, кому едва исполнилось шестнадцать лет, и находившуюся слишком далеко отсюда Нивею, я не осмелилась бы выразить таковые желания на бумаге. Мы с Диего продолжали заниматься любовью – надо же как-то назвать наше взаимное времяпрепровождение – в основном, по вечерам, но всегда словно бы в первый раз. Как ни странно, совместная жизнь нас нисколько не сблизила, хотя это напрягало только меня, а вот ему же, напротив, было очень комфортно, что, впрочем, полностью соответствовало действительности. Мы ничего не обсуждали и обращались друг с другом натянуто вежливо, хотя я бы предпочла нашей хитрой игре в молчанку уже не раз объявленную войну. Муж всячески избегал возможностей побыть со мной наедине; вечерами тот засиживался за партиями в карты до тех пор, пока я, побеждённая усталостью, не отправлялась спать; по утрам же выскакивал из кровати, как только пропоёт петух и вёл себя так вплоть до воскресений, когда остальные члены семьи вставали позже, и даже тогда он отыскивал предлоги, чтобы как можно раньше выйти из дома. Я же, напротив, жила, невольно подчиняясь состояниям его души. Так, я часто забегала вперёд, чтобы только угодить ему буквально по каждой мелочи, сама делала всё возможное, дабы привлечь к себе человека и обеспечить ему практически жизнь-сказку; в груди начинало бешено скакать сердце, стоило мне лишь услышать шаги любимого или звук его голоса. Я не уставала подробно его разглядывать, мужчина казался мне столь же красивым, как и герои сказок; лёжа в кровати, я щупала его широкую и сильную спину, стараясь не разбудить человека, гладила его волосы, обрамляющие голову густой и волнистой шевелюрой, его мышцы ног и шеи. Мне нравился запах мужского пота, смешанный с запахами земли и лошади, когда тот возвращался с поля, а также аромат английского мыла, что исходил от любимого после душа. Я зарывала лицо в одежду, чтобы только вдохнуть благоухание этого мужчины, раз уж никак не осмеливалась проделать подобное, приближаясь к телу. Теперь, по прошествии немалого времени и с обретённой за последние годы свободой, я понимаю, до чего же тогда я унижалась из-за любви. Я оставила в стороне всё – как собственную личность, так и свою работу, чтобы только и мечтать о рае домашнего очага, который, кстати сказать, всегда был мне не по душе.

Пока на дворе стояла затянувшаяся и праздная зима, семья была вынуждена как следует напрягать своё воображение, таким способом борясь с непреходящей в здешних местах скукой. Все эти люди обладали хорошим музыкальным слухом, сами играли далеко не на одном инструменте, и поэтому по вечерам, как правило, устраивали концерты-экспромты. Сюзанна по обыкновению услаждала наш взор, появившись завёрнутой в тунику из местами порванного вельвета, с турецким тюрбаном на голове и с подведёнными углём глазами, ставшими вмиг более чёрными, чем всегда. Выйдя, девушка начинала красиво петь своим хриплым голосом цыганки. Донья Эльвира и Адела организовали уроки шитья для женщин, а также старались поддерживать деятельность небольшой школы. Но лишь детям жильцов, что располагались в непосредственной от неё близости, удавалось противостоять погодным условиям и приходить на занятия. На них все ежедневно молились Богородице, делая это по-зимнему, что привлекало больше взрослых и детей, потому как по окончании служб здесь всех угощали горячим шоколадом и тортом. Сюзанне пришла в голову мысль поставить театральную пьесу и таким способом отметить приближающийся конец века. Согласившись, мы целые недели без устали писали либретто и разучивали собственные роли, одновременно готовя декорации в одной из житниц, а также занимались пошивом маскарадных костюмов и бесконечно репетировали произведение. Его темой, разумеется, мы решили взять предсказуемую аллегорию, демонстрирующую пороки и невезения прошлого, подорванные раскалённым лезвием науки, технологией и прогрессом двадцатого века. Помимо театральных постановок мы устраивали конкурсы по пристрелке словами из имеющихся в словаре, всякого рода чемпионаты, начиная с шахмат и оканчивая производством марионеток и постройками из фарфоровых палочек целых деревень, но, несмотря на данные занятия, у нас вечно оставалась куча времени. Я предложила Нивее стать моей помощницей в своей фотографической мастерской, а также мы с ней тайком обменивалась книгами – я одалживала те, что мне присылали из Сантьяго, а она снабжала меня таинственными романами, которые я и пожирала один за другим с неимоверной страстью. Со временем я стала прекрасно разбираться в детективах и практически всегда угадывала личность убийцы, ещё не дойдя и до восьмидесятой страницы. Репертуар был весьма ограничен и, как бы мы ни старались продлить чтение, книги заканчивались на удивление быстро. Тогда мы с Аделой начинали играть, обмениваясь историями, либо выдумывали друг для друга сложнейшие преступления и сами же их решали. «О чём вы обе там всё шепчетесь?», - часто спрашивала нас моя свекровь. «Да ни о чём, мама, мы сейчас как раз планируем злодейское убийство», - возражала Адела с невинной улыбкой кролика. И донья Эльвира смеялась, не в силах даже предположить, до чего определённым был только что данный её дочерью ответ.

Эдуардо, будучи первенцем, должен был наследовать всю собственность по смерти отца, но тот предпочёл объединиться с братом, чтобы в дальнейшем совместно ею распоряжаться. Я питала симпатию к своему деверю, это был нежный и игривый человек, который вечно со мной шутил или же приносил небольшие подарки – полупрозрачные агаты из русла реки, скромное ожерелье из запасов мапуче, полевые цветы, популярный журнал мод, что сам выписывал у местных жителей. Таким способом он лишь пытался как-то сгладить безразличие своего брата по отношению ко мне, ставшее очевидным каждому члену нашей семьи. Как правило, тот брал меня за руку и, проявляя беспокойство, спрашивал, хорошо ли я себя чувствовала, может, что-то нужно. А, бывало, что временами и интересовался, скучала ли я по бабушке, и не надоело ли мне в Калеф'y. Сюзанна, напротив, вечно охваченная пассивностью одалиски, если не сказать ленью, б'oльшую часть времени не обращала на меня никакого внимания и вела себя дерзко, каждый раз стараясь как можно быстрее от меня убежать, даже, порой, не дав договорить. Пышная, с золотистого цвета кожей лица и большими тёмными глазами, девушка была настоящей красавицей, но что-то мне слабо верится, что она в полной мере осознавала собственную красоту. Ведь та, за исключением, пожалуй, семьи, прежде ни перед кем не наряжалась, а, стало быть, не придавала особого значения своим нарядам, и, порой, непричёсанной, проводила день, завернувшись лишь в надеваемый после сна халат и в тапочках на овчинном меху, вечно дремлющая и печальная. Иной раз бывало и наоборот, эта девушка появлялась на людях, вся сияя, точно арабская принцесса, с длинными тёмными волосами, уложенными в пучок, перехваченный гребешками из черепашьего панциря, и надев золотое ожерелье, подчёркивающее идеальные очертания её шеи.