Портрет в коричневых тонах
Шрифт:
– А разве Эдуардо здесь ни при чём? – задала я вопрос.
– То, что случилось между ним и Сюзанной, - только их дело. А вот с нашими отношениями нужно, пожалуй, разобраться прямо сейчас.
– Ты уже сам всё это решил, Диего. Мне больше нечего здесь делать, поэтому вскоре я вернусь в свой дом, - сказала я ему.
– Но и этот дом твой, мы с тобой женаты, Аврора. То, что соединил Сам Господь, разрушиться не может.
– Вот именно ты и преступил несколько божественных заповедей, - объявила я ему.
– Мы смогли бы жить как брат с сестрой. Рядом со мной ты ни в чём не будешь нуждаться, я всегда буду уважать тебя, ты почувствуешь себя защищённой, и у тебя появится свобода, которую ты сможешь посвятить своим фотографиям или всему остальному, чем ты только захочешь заняться. Единственное, о чём я тебя прошу, не устраивать скандал по данному поводу.
– Ты больше не можешь просить меня ни о чём, Диего.
– Я прошу этого даже не для себя. Я человек толстокожий и, будучи мужчиной, вполне могу смотреть правде в глаза. Я прошу тебя об этом ради своей матери. Вот она никак не сможет противостоять случившемуся…
Также со мной перестала общаться и донья Эльвира. Отныне я совершенно не понимала,
Вскоре начался дождь, и далее я уже скакала рысью до тех пор, пока не выдохлась бедная кобыла. Тогда я слезла с неё и пешком стала прокладывать себе путь среди сорняков вперемешку с жидкой грязью, идя под деревьями. Поскальзываясь и падая, я вновь поднималась, крича во всё горло, и одновременно нещадно мокла под проливным дождём. Промокшее пончо оказалось практически неподъёмным, отчего я оставила его в расправленном виде, продолжая дрожать от холода, одновременно вся горя изнутри. Я вернулась лишь на заходе солнца, безголосая и с первыми признаками жара, и, тут же выпив горячую настойку, легла в постель. Обо всём остальном я мало что помню, потому что в последующие недели была очень занята, борясь со смертью, и у меня совершенно не нашлось ни воодушевления, ни времени на всякого рода рассуждения о трагедии собственного брака.
С той ночи, которую я провела разутой и наполовину раздетой в скотном дворе, а также после скачки галопом под проливным дождём у меня началась пневмония, которая, хоть и постепенно, но, в конце концов, прошла. Меня доставили на повозке в принадлежащую немцам больницу, где я оказалась в руках медсестры-тевтонки, девушки со светлыми косами, которая спасла мне жизнь исключительно своей настойчивостью. Эта благородная валькирия оказалась способной поднимать меня, точно ребёнка, своими мощными руками дровосека, а также ей удавалось кормить меня куриным бульоном маленькими ложечками, проявляя терпение настоящей кормилицы.
В начале июля окончательно установилась зима и повсюду была сплошная вода, в виде бурных рек, случающихся наводнений, образовавшихся болот и шедших один за другим дождей. Вот тогда Диего с парой местных жильцов и отправились в больницу, чтобы найти меня, и привезли обратно в Калеф'y закутанной в одеяла и кожи, точно свёрток. Сверху повозки соорудили навес из вощёного брезента, а внутри поместили кровать и даже зажжённую жаровню, чтобы таким способом смягчить природную влажность. Потея в своём свёртке из накидок, я медленно и мысленно прокладывала маршрут к дому; Диего же, тем временем, поблизости ехал верхом. По дороге колёса застревали несколько раз; у волов не хватало силы тащить повозку дальше. Тогда людям пришлось положить брусья прямо на грязь и начать толкать сзади. Мы с Диего не перекинулись ни единым словом за прошедший в пути длинный день. В Калеф'y донья Эльвира вышла мне навстречу, плача от радости, слегка нервничая и поторапливая служанок, чтобы те следили за жаровнями и бутылками с горячей водой, а также своевременно подали суп из крови тёлки, который бы вернул мне цвет лица и желание жить. По словам самой женщины, она столько молилась за меня, что Господь, наконец-то, сжалился. Под предлогом, что я ещё слишком ранима и не до конца оправилась, я попросила разрешение спать в большом доме, и она предоставила мне комнату рядом со своей. Вот так, впервые за всю свою жизнь, я ощутила на себе материнскую заботу. Моя бабушка Паулина дель Валье, кто так сильно меня любила и столько для меня сделала, оказалась скупа на проявление нежности и ласки, хотя в глубине души была очень сентиментальной женщиной. Она говорила, что любовь, это так называемая слащавая, состоящая из привязанности и сострадания, смесь, которая особенно проявляется в определённые дни у восторженных матерей, бдящих у колыбели своих малышей. И она, конечно же, простительна, когда выставляется окружающим беззащитными животными, например, новорождёнными котами, однако ж, применимо к человеку разумному подобное выражение чувств является высшей глупостью.
В наших с ней отношениях всегда присутствовал бесстыдный и ироничный тон; взаимных прикосновений практически не было, разве что ещё в детстве, когда мы спали вместе. В общем же, надо сказать, что мы обращались друг с другом с определённой резкостью, что, впрочем, нас обеих вполне устраивало. Я прибегала к шутливой ласковости, когда хотела согнуть ей руку, и мне это всегда удавалось, поскольку нрав моей изумительной бабушки смягчился крайне легко, но произошло подобное скорее чтобы избежать проявления привязанности, нежели ввиду слабости характера. Донья Эльвира же, напротив, представляла собой существо простодушное, для кого сарказм, который обычно сквозил в нашей с бабушкой речи, был крайне оскорбителен. Эта любящая всех и каждого по своей природе женщина часто брала меня за руку, которую подолгу удерживала в своих собственных; она целовала меня, обнимала и с удовольствием расчёсывала мои волосы. Только донья Эльвира и советовала мне тонизирующие средства на основе костного мозга и трески, сама прикладывала припарки из камфары, помогающие от кашля, и добивалась, чтобы я как следует пропотела, испытывая жар, будучи натёртой эвкалиптовым маслом и укутанной в тёплые одеяла. Она заботилась и о том, чтобы я хорошо ела и больше отдыхала, для чего на ночь давала мне капли с опиумом и оставалась молиться рядом до тех пор, пока я не засыпала. Каждое утро женщина интересовалась у меня, были ли в этот раз ночные кошмары, и просила описать их как можно подробнее, «потому что страх преодолевается только тогда, когда ты проговариваешь его причину», - как она сама и утверждала. Эта женщина не отличалась хорошим здоровьем. И всё же я так и не догадалась, откуда и каким образом она собиралась с силами, чтобы ухаживать за мной и сопровождать,
Эти недели восстановления от пневмонии, проведённые под крышей их дома, прошли для меня весьма необычно. Свекровь одаряла меня такими заботой и лаской, которые я вовек не получила бы от Диего. Её нежная и безусловная любовь действовала точно бальзам; так, постепенно, я излечивалась от желания умереть, одновременно избавляясь от питаемой к мужу злости. Я вполне понимала чувства Диего и Сюзанны и неумолимое бедствие от последствия случившегося; его страсть, должно быть, являлась некой чудовищной земной силой, если не сказать землетрясением, что неизбежно куда-то их волочила. Я вообразила себе, как оба сопротивлялись возникшей взаимной притягательности, прежде чем окончательно покориться её чарам. А также представляла себе, сколько же табу пришлось преступить этой паре, чтобы остаться вместе, и до чего ужасно ежедневное мучение, заключающееся в притворстве насчёт демонстрируемых окружающим братских отношений, тогда как сами изнутри чуть ли не сгорали от взаимного желания. Я перестала спрашивать себя о том, как вообще было возможно, что эти двое оказались неспособными противостоять низменной по своей сути похоти. Более того, уже не задавалась вопросом, как его эгоизм помешал обоим увидеть крах, который в полной мере могло бы почувствовать ближайшее окружение, потому что даже я догадывалась, до чего бесстыдным образом вели себя определённые люди. Я же любила Диего отчаянно и могла понять, что именно чувствовала к нему Сюзанна; а вот сама, интересно, поступила бы я схожим образом в подобных обстоятельствах? Предполагаю, что нет, ведь утверждать обратное было совершенно невозможно. Хотя моё ощущение полнейшей неудачи никуда и не пропало, я могла спокойно отказаться от ненависти, взять некоторую паузу и на время очутиться в шкуре остальных главных действующих лиц подобной незадачи. В сложившейся ситуации лично я больше сочувствую Эдуардо, нежели жалею себя; у этого, влюблённого в собственную жену, человека уже есть трое детей, для него узнать о произошедшей драме, состоящей в кровосмесительной неверности, было бы ещё хуже, нежели для меня. Я должна была хранить молчание и ради деверя, хотя, надо сказать, тайна уже не давила мне на спину, точно мельничный камень, потому что вызванный поведением Диего и омытый заботливыми руками доньи Эльвиры ужас несколько притупился. К моей благодарности этой женщине примкнули уважение и любовь, что я и питала к ней с самого начала. Практически сразу я привязалась к человеку, точно комнатная собачка: я нуждалась в её присутствии, голосе, ощущениях её нежных поцелуев в лоб. И чувствовала себя обязанной защитить человека от катаклизма, что уже зарождался в лоне её семьи. Я намеревалась остаться в Калеф'y, скрывая собственное унижение, вызванное статусом отвергнутой супруги, потому что, стоило мне уйти из дома, как она бы выяснила правду и, не выдержав той, скончалась бы от боли и стыда. Вся жизнь этой женщины никогда не выходила за рамки её же семьи, нужд каждого из живущих в стенах её дома. Этим, на самом-то деле, и ограничивалось жизненное пространство хозяйки дома. Мой договор с Диего был таков, что я выполняю свои обязанности, пока донья Эльвира жива, а вот после я совершенно свободна и могу идти, куда захочу, и он более не имеет со мной ничего общего. Я была бы вынуждена смириться с социальным положением – надо сказать, постыдным для многих – и быть «разведённой женщиной», отчего не смогла бы вновь выйти замуж, но, по крайней мере, мне больше бы не пришлось жить бок о бок с человеком, который нисколько меня не любил.
В середине месяца, когда у меня не находилось предлогов оставаться и дальше в доме моих свёкра и свекрови, да и пришла пора вернуться к Диего и жить вместе с ним, я получила телеграмму от Ивана Радовича. Всего лишь парой строк доктор мне сообщал, что вынужден вернуться в Сантьяго, потому что кончина моей бабушки была уже не за горами. Хотя я и ждала подобной новости несколько месяцев, однако ж, получив телеграмму, моё удивление вперемешку с огорчением были столь же сильными, как и удар кувалдой; я была полностью ошеломлена и растеряна. Ведь я считала, что бабушка бессмертна. И просто не могла себе представить её маленьким, лысым и слабым существом, каковым она на самом деле и являлась. Напротив, я всегда смотрела на бабушку, как на амазонку с двумя шиньонами, этакую сладкоежку и лукавую даму, кого она и вправду представляла собой годами ранее. Донья Эльвира заключила меня в объятия и сказала, чтобы я не чувствовала себя одинокой - ведь теперь у меня уже другая семья, я полноправный житель Калеф'y, а она, в свою очередь, станет заботиться и защищать меня, как то ранее делала Паулина дель Валье. Женщина помогла упаковать два моих чемодана, вновь надела мне на шею подвеску, изображающую Святое Сердце Иисуса, и принялась давать мне множество советов; для неё самой Сантьяго был чуть ли не гротом распущенности, а путешествие туда представлялось опаснейшим похождением. Незаметно подошла пора вновь отправиться на лесопилку после вызванного зимой полного застоя, что оказалось сильным и правдоподобным предлогом для Диего не сопровождать в этот раз меня до Сантьяго, несмотря на настойчивые просьбы его матери непременно поступить ровно наоборот. И только Эдуардо вызвался довезти меня до самого корабля. В дверях нашего большого дома в Калеф'y, прощаясь друг с другом за руку, собрались все: Диего, мои свёкор со свекровью, Адела, Сюзанна, дети и даже некоторые из жильцов. Тогда я и сама не знала, что более их уже не увижу.
Перед отъездом я осмотрела свою лабораторию, куда не заходила с той самой зловещей ночи в скотном дворе, и обнаружила, что кто-то намеренно выкрал фотографии, изображающие вместе Диего с Сюзанной. Но поскольку тому был не важен процесс проявления, негативы остались нетронутыми. Да и мне самой совершенно не пригодились эти жалкие доказательства, отчего я их просто уничтожила. Я сложила в чемоданы лишь негативы, на которых запечатлены индейцы, люди, живущие в Калеф'y, и остальные члены нашей семьи, потому что не знала, как долго меня здесь не будет и не желала, чтобы снимки пришли в негодность.