Портрет знакомой женщины
Шрифт:
– Ты вообще, дура что-ли, ёбнутая головой о свидригайлова, какого пениса европарламента тогда «забиваешь стрелу», я тебе чего, мальчик таскаться в такую погоду по всяким помойным енотовским пунктам!
– Она за мной бегает, – оправдывается Лена, – я тебя ждала пять минут.
– Бля, я тебе чего салага новобранец через две минуты после крика дневального «подъём» должен в строю стоять? Подождала бы еще пять, и Еноту сказала бы, чтобы не уходил.
Через две минуты Лена вынырнула из переулка с правой стороны, между трёхэтажным из белого силикатного кирпича зданием железнодорожной ментовки ЛОВД (а её дом как раз за этим ЛОВД), с левой – железный забор с какой-то мутной организацией при железной дороге, в светло-коричневой кожаной куртке с капюшоном. Куртка грязная, Лена тем более. Грязная той грязью сильно, ежедневно, годами пьющей женщины, постепенно опускающейся, и уже этого не замечающей. Морда опухшая, помятая без макияжа – страшная такая ненакрашенная. Один карман у куртки оторван. В другом Лена чего-то мнет рукой. Вполне вероятно сигаретный бычок. Бля-я-ядь! Я посмотрел на Лену тогда непредвзятым взглядом. Готовая без пяти минут бомжиха! Алкашка, которую пора на помойку оттаскивать! Вот это, маэстро, у тебя «дама сердца»! Если вот так сравнить какая дама сердца у Леонардо ди Каприо! Или у герцога Кентерберийского. Я ебать не хотел! Кому показать – позорище! Если б она жила со мной, типа жены. А когда-то была красивая баба… (Да она и сейчас ничего, когда не пьет… Дня три-четыре.) Но это было давно и неправда. И рядом бежит собака – крупная чёрно-рыжая овчарка Дина. Сучка. (А некоторые бабы собак-сучек называют – « девочка». Нашли тоже «девочек». Это типа по аналогии с собой сравнивают. Дескать, мы тоже «девочки»… после 10-ти абортов.) Собака умная и добрая. Не то что Лена. Эта далеко не умная, и не всегда добрая. Особенно, когда с похмелья. Собака машиниста-садиста бывшего боксёра в отставке, который Лену колотит почём зря, а та с его собакой гуляет и кормит её, машинист эту обязанность на неё свалил, та за ней и бегает. Во всяком случае так она мне рассказывает. Хотя я Дину в пальто из натуральной собачьей шерсти видел не раз сидящую на задних лапах под балконами хрущевки- пятиэтажки на углу, где Эксплуатационный проезд, напротив хитрого рынка; там магазин продукты, аптека и кондитерский отдел. Её кто-то из жильцов – прямо с балкона кидает ей кости. Частенько я её вижу там сидящей. С поднятой к балкону мордой. Лена пьёт, машинист тоже, когда не в поездке – пьют на пару. Какое уж тут гуляние и кормёжка. Хорошо что не бьёт, как Лену. Дина подбежала ко мне, ткнулась мокрым носом в карман куртки. Сама тоже вся шкура на ней мокрая. Шерстинки слиплись, блестят от влаги. Посмотрела умными глазами. Дескать, не ругайся на эту дуру. В смысле Лену. Я её погладил – собаку, хоть она и была мокрая. Дина от радости хвостом завиляла. А Лену я хуй погладил. (Такая фраза двойственно-смысловая.) Ещё гладить эту кошёлку нахуй! Не заслужила. Дина хоть и не моя собака, а заслужила, чтобы её погладили. А Лена не заслужила. Хоть и не собака. Пьяная баба выглядит хуже любой бездомной собаки. Такая неожиданная мысль пришла мне в голову. И не поцеловал, когда она полезла, дескать, «здравствуй». «Здравствуй, здравствуй – хуй мордастый!» В конкретном случае – пиздаствуй. Здравствуй-здравствуй. Лене за такие косяки – не целовать её, а по рылу надо было стукнуть. Как я позже начинал догадываться, когда вошёл с Леной в более плотный контакт, почему её все мужики, с которыми она жила, как с мужьями, поколачивали. И не всегда это было беспочвенно. Не считая явно склонных к садизму субъектов типа машиниста…
– Пошли к Еноту, – говорит Лена, – он тут рядом живёт.
Я уже понял, что из этой затеи член чего получится.
«Пошли» – говорю. Шалава ты привокзальная.
Опять к Еноту-обормоту. В данном случае подпольному бутлегеру. Теневому конкуренту государства. К нему прямо на дом. Живёт – и в самом деле две минуты идти. Прямо напротив своего сарая окна его хибары из-за деревянного забора выглядывают. (К слову, у него тоже собака. Здоровенный мощный ротвейлер. Он с ним по утрам на площади перед вокзалом гуляет. Енот хоть и сволочь – травит народ бодягой, однако, собаку свою держит в довольстве – не бегает она у него голодная под дождём.) А рядом в этом же деревянном доме живёт машинист. Эти дома такие длинные как бараки, на две -три семьи. Два-три барака тут. А дальше одни привокзальные строения. Они как в деревне, в этом уголке деревянных домов при вокзале все рядом живут. Енота нет, куда-то сделал капитальный съёб. То есть смотался, не оставив точных координат своего местонахождения. Его ротвейлер в окно морду высунул, залаял.
– Ну, давай, – говорю Лене, злой, как Мудрый Каа на бандерлогов, подождем до половины одиннадцатого, собираясь идти домой. Поняв, что с мытьём посуды и минетом я пролетаю. Как лист кровельного железа над Антверпеном.
Лена чего-то подумала в своей глупой но хитрой голове: Дина не отходит, крутится рядом, несмотря на дождь. А дождь и не перестает, правда несильный, но на нервы действует: мулит и мулит – мелкой, надоедливой, холодной, густой каплей. Аргумент с ним, с дождём, я под зонтиком, а Лена с угара, ещё и не протрезвела полностью, ей этот дождь, как до пизды пряники, она его и не чувствует и, вполне вероятно даже не замечает. Ведь всякому более- менее пьющему алкоголику известно, что в таком состоянии давление в организме повышается, кровь циркулирует дурью, алкоголику и не холодно: « … обняться с бурей был бы рад…«* как написал поэт в позапрошлом веке. По этой фразе можно сделать вывод, что его поэтический герой тоже был с угара – не чувствовал природного негатива, сидел на скале смотрел в море, как нарисовал Врубель.
– Пойдем, говорит, Лена, – я знаю одну точку.
– Далеко идти-то?
– Нет, недалеко, около девятиэтажки.
Около какой девятиэтажки тоже непонятно. Лена конкретно никогда ничего не скажет. Значит, не рядом, боится сказать, вдруг я «залуплюсь» и не пойду.
– Пошли- пошли, говорит Лена уже с нетерпением и скрытым раздражением в голосе, – тут рядом.
Я удивился сколько в бабе наглости бывает, когда выжрать невтерпёж.
И пошёл.
И правда, оказалось недалеко: прошли дворами, миновали девятиэтажку, там ещё рядом три стояло, пересекли дорогу, идущую на хлебозавод» Муромский пекарь»… Я иду под этим дождём хоть и под зонтиком, – Дина рядом бежит ко мне жмётся, – злой на Лену, таскает по всяким злачным точкам, где токсичным бухлом торгуют. А с другой стороны – чего ты злишься? какую тебе ещё манду ивановну? Когда она не сильно пьяная, очень даже классная женщина, и приготовит, и обслужит как женщина мужчину, и всегда весёлая. Когда выпьет. Ещё чем-то недоволен. … «Припариваешь», – иногда даже очень эффективно, и это после пяти жён (двух официальных в Москве, и трёх гражданских в Муроме, да вот она почти как жена гостевая, несмотря на наличие очередного «гражданского мужа» – машиниста), чего тебе ещё надо, «какую дыру», как говорила моя бабушка, – уже не совсем чтобы молодому, наполовину седому, без тридцати минут «пенсионеру с плоскостопием, несущим вязанку дров на пятый этаж», по аналогии с сатирическим номером Аркадия Райкина… Более- менее регулярно – два-три-четыре раза в неделю, и даже совсем нехило, – на четверочку с минусом, когда Лена в настроении, а в настроении она, когда слегка выпивши, на подъёме алкогольной эйфории, а в остальном – на троечку секс с этой дамой. Конечно, это не Дао Любви, но для провинции сойдет… Хотя несколько раз было очень хорошо… На четвёрочку с плюсом и даже на пятёрочку… Раза два-три… Например, на 8 Марта, когда я ей подарил духи и цветы, Лена заплакала: «мне никогда никто цветов не дарил!» Ни хрена, столько мужиков было: и здесь в Муроме, и у чёрта на куличках, типа Александрова, где она успела пожить после отсидки, когда зарезала второго сожителя по пьяни, и даже в Москве… А уж если быть объективным, несмотря на то, что она алкашка, попа у неё хорошая – круглая, гладкая, твёрдая, глаз радуется, когда она стоит в догги-стайл на её попу, и половой орган сразу твёрдый становится, так и просится между этих круглых гладких половинок – вогнать его по самый корень… Я и вгоняю… хоть какой-то прок от общения с этой дамой… И вот парадокс: баба никогда никакими фитнесами не занималась, мать двоих детей, самой под сорок, а попа, как у девочки по гладкости кожи и твёрдая как у фитоняшек, усиленно качающих ягодицы в тренажёрных залах, и рядом лысый инструктор стоит гоняет рукой в штанах» лысого»: «Галя, теперь вот сюда ставь правую ногу, а левую согни в колене», и как бы невзначай поглаживает Галю по выпуклой, накачанной «булке». А то, что она грязная приходит с похмелья, я её сразу в ванну, «иди, сучка, мойся»; а она любит в ванне отмокать, и чтобы спинку ей потереть, – тоже мне принцесса привокзального округа, а уж после ванны она и на женщину становится похожа, уже и ебать её можно в «догги- стайл», и в рот давать, и «михрютку» она побрила в прошлый раз моим лезвием, которым я брился, не хватало ещё новое лезвие давать – тратить, а своего у неё бритвенного дамского станка нет, а какие бывают она их то теряет, то у ней подруги-алкашки воруют, она говорила… Свои пизды, что ли, лохматые пьяные брить? Ну, умора! Для кого, интересно? Я после её рыжей лохматки его выбросил, когда увидел рыжие волоски на лезвии… Чудесно, когда у женщины гладкая, приятная на ощупь главная женская для настоящего мужчины, игрушка, когда в горсть её возьмешь, сразу внутри пробуждается что-то светлое, сразу мысли приходят, что жизнь ещё не полный отстойник рухнувших надежд, и в ней есть заманчивые, интригующие, волнующие душу и тело моменты. Правда, не так уж и много этих моментов… Но когда дама синячит* почти каждый день, это очень раздражает и злит, особенно когда сам трезвый. Вы со мной согласны, парни? Или вас это не раздражает? Синячите на пару?
И нырнули опять в частный сектор. Тут уже полпереулка, он был заставлен конкретно деревянными домами, как в процветающем поселке. И Лена там в частном доме, огороженным высоким под два метра металлическим забором, «подожди меня здесь, я сейчас приду», взяла бутылку самогонки: я ей денег дал. Вот я и говорю: Лена в привокзальном секторе бытия все негосударственные точки по продаже дешёвого крепкого алкоголя – они ей известны. С такой дамой не пропадешь, если будешь с похмелья, а денег – кот наплакал.
Значит, Ленка приказала – не поминайте меня членом – долго жить.
Да, эту «даму» я знал уже с 2002-го года, но хорошо её изучил за последние три. С 2016 по ноябрь начало декабря 2018-го. Она приходила ко мне всегда по необходимости, то есть если называть вещи своими именами – с похмелья и когда у самой не было ни денег на бухло, ни самого бухла и « пассажира», который бы ей его купил, благо жили мы рядом: я уже написал в каком деревянном доме, добавлю – даже был свой участок со сломанным штакетником, где у неё росли три сливы и две яблони, и в трёх- четырёх минутах ходьбы от меня, если выходить от неё; сначала идёшь по тесной улочке, как в деревне, влево, мимо этого пункта приёма металла, и домов где живут её гражданский муж, Енот и т.д., поворачиваешь и выходишь прямо на улицу Дзержинского с шоссе и автомобильным движением от пятиэтажного брежневского кирпичного дома, через дорогу, где левее расположен супермаркет» Пятёрочка», о каком я написал в самом начале, за ним девятиэтажный дом рядом, где жил я, в доме, стоящем во дворе за пятиэтажкой, расположенной прямо на улице – и это уже полноценная городская улица. А влево, если идти то попадаешь в типа площадь с берёзами, лавочками и памятником Гастелло перед железнодорожным вокзалом, фу, наконец-то разобрался в электромагнитных волнах зимбабве; ведь ты уже не маленький, пора повзрослеть для понимания майской диффенбахии, род вечнозелёных, семейство ароидные, среда обитания – тропики Южной и Северной Америки, соседка завела ради интереса, она потом разрослась соседям житья не стало, написали жалобу в ЖЭК… Тем более, если никогда не сталкивался с семипалатинским янычаром…
Привел её ко мне Санёк Низов, спившийся к тому времени окончательно и бесповоротно, одноклассник, с которым мы в школе были типа друзьями. Санёк на то время, когда он ко мне привёл Лену, с батей проживали в «общаге» – тесной, грязной, вонючей комнатушке на улице Механизаторов в двухэтажном кирпичном, со старой, отваливающейся штукатуркой на фасаде, доме коммунального типа. Длинный проходной коридор, – по бокам комнатушки, общая кухня на несколько семей, а так же туалет и душ в конце коридора. (Сказать к слову туалет там более чем в плачевном состоянии).
Санёк, до того как спился окончательно, имел такую же, как у меня двухкомнатную квартиру в «хрущевке», даже расположение комнат одинаковое: крохотный коридорчик, зала проходная, спаленка, совмещенный санузел, на кухне, тоже весьма скромных габаритов, газовая колонка для нагрева горячей воды. И то эти колонки установили в начале 80-ых, когда я служил в Армии, а когда учился в школе в семидесятые годы, Лёнька – тогдашний генсек рулил страной со своей кодлой блатных и нищих – политбюро ЦК КПСС, не было колонок, стальной титан: маманя топила по субботам в банный день. Но правда, ванна была, да, и даже добротная чугунная, не то что сейчас выпускают пластмассовую хренотень. И собственный дом был у Санька на Собачаевке. (Это так называется у нас район, примыкающий к Казанке, а Казанка, это – улица Московская; при Брежневе она называлась улица Жданова. Собачаевка – почему её так прозвали, как я понял, – в основном, когда идёшь по улице мимо частных домов из-за заборов на тебя злые собаки лают, почти в каждом дворе, как я иногда не попадал в этот район, идёшь, обязательно собака залает а остальные подхватывают: по моему такое объяснение… я у знающих людей не спрашивал. У Санька в своём собственном доме на Собачаевке, откуда его выгнала жена Шурка, тоже была собака, на цепи в будке сидела – цепной кобель из породы немецких овчарок. Я как то по пьяни полез его погладить, он меня цапнул – руку на запястье – до сих пор шрамы остались. (Об этом эпизоде я расскажу позже.) Эта Собачаевка в советское время славилась особенно агрессивной и хулиганствующей молодёжью. Постоянно они с кем-то дрались: с Казанкой – то есть с нами, с Вокзалом – погонялово привокзального района, с Централкой – район по правую сторону улицы Владимирская, если смотреть от перекрёстка; по левую – сосновый парк им. 50-летия Советской Власти… Этот парк с другой стороны от улицы Владимирская, виден из окна квартиры, которую я обменял, там до того, как начался миллениум, располагались спортивные площадки: волейбольная, мини- футбольная с досчатым полом, огороженная металлической сеткой, с деревянными, выкрашенными красной краской, длинными лавочками… Эх, как давно это было!.. Так давно, что кладбище на Вербовском успело покрыться могилами с памятниками одногодкам и парней моложе, когда я приезжаю на могилу к маме, они сразу бросаются в глаза датами рождения и смерти на глянцевых мраморных и других из дешёвого материала, плитах.
Немного расскажу о Саньке Низове.
Однажды, в году 1994-м я случайно встретил Санька на улице – еле узнал, так он сильно изменился. Выглядел как натуральный бомжара: в грязных дешёвых спортивных брюках синего цвета из синтетики китайского или корейского производства, которыми, типа как спортивной одеждой, был завален в то время рынок – торговали китайцы- корейцы прямо с раскладушек ещё советского производства, стоптанных дырявых туфлях и такой же футболке. Ещё хуже чем состояние одежды, в какой был одет Санёк (отнюдь, не граф Монте-Кристо) от него шёл убийственный запах помоек и канализационных труб, словно он только что вылез оттуда. Характерный миазм бомжей, появившихся, как опята после тёплого дождя, на волне ельцинских перестроечных реформ. Он мне рассказал свою печальную историю, что с ним произошло за последние несколько лет, когда я его пригласил в «Лигу» – низкопробную дешёвую забегаловку, типа закусочной с пивом в разлив и, не только.
Сначала у Санька умерла мать Капа (полностью это женское имя – Капитолина?), за этим горем на него посыпались, как из рога изобилия несчастья: Санёк запил на две недели, после чего его выгнали со Стрелочного завода – он там работал мастером, – по 33-ей «волчьей стате за» прогул без уважительной причины. Тогда была такая жёсткая статья в Трудовом Кодексе. После неё устроиться на хорошую работу было весьма проблематично. Надо отметить, что Санёк начал увлекаться алкоголем ещё в школе класса с 9-го. Его родители гнали самогон для себя, не на продажу. И после уроков Санёк своих друзей – меня, Бена моего тогдашнего лучшего друга, с которым мы дружили с детского садика где и познакомились, с первого по десятый класс сидели за одной партой, и еще пару тройку товарищей из класса – все они жили в одном доме с ним, в такой же четырёхэтажной хрущевке. Мы – в основном дети рабочих, все в таких жили, и в домах рядом в «Спутниках» – микрорайоне недалеко от школы, – приглашал к себе в гости выпить самогонки и поиграть в карты, пока его родаки* на работе. Самогонка у Санька стояла под сервантом в трёхлитровых банках – крепкая, настоянная на апельсиновых корках. Лучше любого иностранного дорогого пойла, какой сейчас продают в пятёрочках, магнитах, красных-белых и бристолях. Правильно, для себя то всякую алко-дрянь гнать не будешь. Мало того, что она была крепкая – не менее 45-ти градусов, ещё и с ароматом апельсина, – прямо в банке плавали апельсиновые корки. Правда, не будучи по рождению алкоголиком, даже такая замечательная вещь вызывала во мне после употребления кратковременное отвращение, чего уж говорить о самогоне, какой пришлось пить в дальнейшем после Армии, купленном у безсовестных хабалок на квартирах! И, какой базар про алкоголь, купленный в магазинах в перестроечную эпоху, не говоря уже об откровенно токсичных спиртосодержащих жидкостях, типа спирта «Рояль», заливших Россию в 90-х годах уходящего тысячелетия. Так что сравнивать было с чем.