Портрет
Шрифт:
Тем не менее прав я, а не вы. И вы станете средством восстановления моей репутации. Вы же сами это сказали, разве нет? В те давние годы, когда вы оправдывали свое решение стать критиком. Художник без критика — ничто. Хороший критик может посредственность сделать знаменитой, великого обречь на безвестность. Его власть безгранична; художник — его слуга и со временем признает этот факт. И вы правы, вы доказали это тем, как оседлали галереи, коллекционеров, меценатов и журналы, нашептывая всем им по отдельности, намекая и направляя. Кто посмел бы воспротивиться вам? Кто хотя бы ощутил в этом надобность?
Я вас не обвиняю. В профессиональном смысле вы никогда не причиняли мне вреда. Как раз наоборот.
Я все еще помню каждую подробность этого вечера, когда вы приехали и попросили меня выставить что-нибудь. Вы отослали мою натурщицу, затем поставили на стол корзиночку с закусками и шампанским. Разгрузили ее и откупорили бутылку.
«Так какое же великое достижение нам предстоит отпраздновать? — спросил я. — Или вы наконец постигли, чего я стою как художник, и приехали воздать мне должное?»
«И то, и другое, и вовсе не то, — ответили вы с улыбкой (не совсем с ухмылкой — подобного вы себе никогда не позволяли, — но почти). — Я намерен устроить величайшую выставку за всю историю британского искусства. И мне нужна ваша помощь».
Тут вы изложили свое намерение. Привезти картины Сезанна, Сера, Ван Гога, Дега, перемешать их с несколькими — избранными — английскими художниками, которые могут постоять за себя в таком обществе, и распахнуть двери.
«Без подготовки? Без предупреждения? Отзывы будут жуткими. Зверскими. Вы ничего не продадите. Станете посмешищем», — сказал я.
И вы снова засмеялись. На этот раз искренне. «Разумеется. Это будет катастрофа. Если меня не ждет худший разгром в истории, я буду разочарован. Я даже намерен сам написать несколько рецензий и опубликовать анонимно. Никогда еще за всю историю живописи не выставлялся подобный хлам, оскорбляющий вкус публики…» Что-нибудь в таком вот духе. В том-то и соль, разве вы не видите?
«Нет».
«А вы подумайте, дорогой мой! О чем мы говорили все эти годы? О пошлости вкуса на этих островах. О том, как Добрая Британская Публика не узнает шедевра, даже если подать его им на завтрак вместе с яичницей и шкварками».
«Тоже верно».
«Только представьте, как все с этим согласятся. Не только вы, я и другие художники. А решительно все. Единственная объединяющая черта английского искусства — это единодушие относительно того, как ужасна публика».
«Согласен».
«Так какой смысл добиваться хороших отзывов? Если выставка придется по вкусу публике, это только докажет, что картины никуда не годятся. Единственный способ обеспечить долгосрочный успех, это вызвать полное отвращение к ним. Таков пробный камень современного искусства. Так было со времен Мане, так было с тех пор, как Уистлер подал в суд, когда его обвинили в том, что он швырнул в лицо публике банку с краской. Делать это ему не следовало. Ему следовало бы гордо носить это как почетнейшую эмблему. Из чего следует, насколько старомоден был он на самом деле. Художники больше не должны искать славы. Они должны искать скандальной известности…»
О, все вышло великолепно. Вот мы — la vie de Bohкme 12 — вы, тощий, как всегда, я, с явно
12
Жизнь богемы (фр.)
«Конечно. Вы можете получить мой портрет мистера…» «Нет-нет, я отберу сам. Я отберу те, которые будут лучше всего сочетаться с остальными, если вы не против…» Замечательно. Упоительно. Однако… Однако… Постимпрессионисты уже не были новейшей французской модой, не так ли? Матисс и Пикассо уже шагнули дальше них. Вы заморочили нас. Мы понятия не имели о новом сдвиге. Вы-то знали. Вы все знали. Но эти новоявленные доктрины оказались чересчур смелыми даже для вас. Пределы вашего радикализма изобличили в вас консерватора, каким вы были на самом деле. И вдобавок вы взяли на себя роль мошенника, продающего лежалый товар за новейший. Какими жалкими вы представили всех нас, пока готовили нам потрясение.
И каким жалким вы представили меня и всех остальных английских художников, угодивших в вашу ловушку. Мы думали, что оказались там, чтобы извлечь славу из такого соседства, идентифицироваться с последним словом в живописи. Но нет. Не это было вашей целью, верно? Вы упражнялись в применении власти — мы находились там, чтобы продемонстрировать, насколько отсталой была английская живопись. Любой человек с передовыми вкусами, посмотрев на то, что вы привезли из Франции, и посмотрев на то, как писали мы, сделал бы собственные выводы. А я еще удивлялся, почему вы отобрали именно те мои картины. Портрет садовника графини Альбемарл, уголок Гайд-парка. Холст с нелепой собачонкой, который я написал для вашей жены. Я предлагал вам другие, даже мои сцены в доках и моих маленьких шлюшек, но вы их все отвергли.
Успех был поразительный. Трубный глас. Всякий, кому требовался последний крик, должен был впредь обращаться к вам, вы были хранителем всего современнейшего. И если я когда-нибудь выставил бы мои темные картины, каким был бы результат? Меня поздравили бы с тем, что я так быстро получился у новой живописи, с которой вы познакомили страну. Вы украли мою оригинальность, сэр. Свели меня до уровня имитатора ваших французских друзей.
Я тогда, конечно, только посмеялся, тем более что моими картинами восхищались, а вам не удалось сбыть ни единого Сезанна. Дешевая пиррова победа с моей стороны: чем больше я продавал, тем ниже должна была потом упасть моя репутация. Не то чтобы я осознал это сразу. Указала мне на это миссис Алджернон Роберте. Нет? Не вашего круга? Меня это не удивляет. Она — во всяком случае — была крупная благодушная женщина, любительница скакать на лошади и с задницей, похожей на лошадиную. Ее мужу принадлежит заметная часть Суффолка, если не ошибаюсь, и за восемь поколений в его семье были прочитаны две книги. И та, и другая о лисьей травле. Она ухаживает за своим садом — очень плохо — и пытается выдать дочку за богатых женихов, но столь же безуспешно. Кроме того — должен я добавить точности ради, — она обаятельная и щедрая женщина, добрая и мягкая. Совсем не в вашем духе, с чем, уверен, вы согласитесь.