Порыв ветра, или Звезда над Антибой
Шрифт:
«Его серый цвет. В его живописи не было бы света, не было б атмосферы, прозрачности, глаз был бы замурован цементом, воздух не поступал бы в нее и радость была бы невозможной, если б не было этого знаменитого серого тона.
Эти его серые уникальны в современной живописи. Уникальны в своей утонченности, в своем разнообразии, в самом своем существе, в глубине, в многообразии комбинаций – там, куда их вводит художник. Как и все эти тщательно сработанные художником формы, они просты с виду, но обработаны для нашего взгляда, они почти осязаемы наощупь, они податливы, они ковки, они обладают редкостным поэтическим свойством. Они уместно звучат на полотне, в самой его основе. Они создают самый «климат»
Они не забирают себе весь свет, наподобие тех хищных форм, что обедняют все свое окружение. Они разливают вокруг себя ровную ясность, полноту, маслянистую гладкость, они будят мечту. Придают прозрачность, которая не случайна, а исполнена накопленной силы и позволяет в полный голос вести свою партию, не покрывая другие голоса…
А еще чаще эта элементарная серость тона служит подобием зеркала, это, без излишних сложностей, рывок к восточному цвету.
Сталь обращается с этим тоном как с прекрасным своим творением, которое можно пустить в ход…»
И еще, и еще, такие вот стихи – о сотворении чудес и стране чудес…
Вслед за дневниками Лекюира, за разговорами Де Сталя с Лекюиром последует значительная их переписка, начало которой восходит к тому же 1947 году. Лекюир и Сталь – это особый сюжет. Его всю жизнь разрабатывает сам Лекюир, которому уже 90. Но сюжет получает развитие, усложняется. У меня на слуху третий голос – княжны Милы Гагариной, супруги Лекюира. Завершим ли мы когда-нибудь этот разговор, с русской прямотой, с французской уклончивостью? Бог весть… Его щедрость предоставила нам троим уже больше четверти тысячелетия…
Весной 1947 года Франсуаза подарила мужу дочь, которую назвали Лоранс. А осенью того же года в том же доме номер 7 по рю Гогэ произошла у де Сталя незначительная на первый взгляд встреча с соседом по дому. Нам с вами трудно будет изобразить невнимательность к этой встрече, ибо мы все знаем наперед, да и вообще имели возможность убедиться, что случайные встречи оказываются в большей степени судьбоносными, чем те, которых ждут годами.
Никола де Сталь познакомился с соседом, снимавшим у декоратора Андре верхний этаж виллы. Соседа звали Теодор Шемп (Sсhемрр), но уже после первого знакомства, с добродушного согласия Теодора, его начинали звать просто Тед. Простой человек, американец.
Тед оказался торговцем картинами, маршаном. Он был не из тех знаменитых маршанов и галеристов, которые подобно Луи Карре, несметно разбогатели в малогероические годы оккупации. Все те страшные и доходные годы Тед отсидел в США и вернулся в Париж не так давно. Пока он торговал картинами, не имея ни своей галереи, ни даже сколько-нибудь приличного офиса. Как большинство американцев, Тед уже тогда был фанатиком автомобилей, так что все свое (и свое, и чужое) он возил с собой. Открыв багажник своей огромной американской машины, он показывал покупателю вверенную его заботам картину прямо здесь, у багажника, а то и вовсе увозил картину куда-то за океан, в проклятую Америку, где, если верить туманным слухам и осязаемым долларам, художественный рынок рос, как на дрожжах.
Конечно, романизированная биография де Сталя, написанная золотым пером профессионального французского журналиста, сообщает, что судьбоносное знакомство Никола де Сталя с соседом-маршаном произошло по чистой случайности на лестничной площадке: то ли свет погас, то ли застрял лифт, то ли засорился сортир, то ли все это сразу… Однако занудная добросовестность вынуждает меня отметить, что Сталю говорил про этого расторопного соседа-торговца то ли Брак, то ли еще кто-то. Престижней, конечно, чтобы все шло от Брака. Так или иначе, шли слухи, что этому безгалерейному челноку Теду доверять можно, что он еще никого не надул, хотя соблазны в этом ненадежном промысле таятся огромные. Пишут также, что и Теду этому кто-то из художников (престижнее, чтобы снова это был Брак) рассказывал про его нового соседа, абстрактного живописца, который стремится в большой свет и очень томится…
Это последнее было правдой. Де Сталь томился теперь не только безденежьем, но и недостаточно быстрым приходом известности. Луи Карре покупал его картины, расплачивался, но пока придерживал картины до удобного случая, до прихода хорошей цены. Свое торговое дело он, конечно, знал навылет.
Ну а художнику хочется скорей выйти в люди (и на люди), чтоб целый свет, наконец, узнал, кто у нас тут главный гений. Такое нетерпение сердца всякому творцу знакомо, хотя чаще всего оно и тщетно, и суетно, однако простительно, да и не всякому долгий век отпущен. Петроградский сиротка Никола это, наверно, чувствовал острее других.
К слову, вспоминались ли ему когда-нибудь Петроград, Финляндия или Польша? Известно, что он гнал от себя все воспоминания о детстве. Сомневаюсь, чтобы он интересовался чужой войной, чтобы он слышал когда-нибудь, что в родном его городе два мильона умерло от голода во время блокады. Комментатор его писем в большом каталоге сообщает, что де Сталь пожертвовал Союзу советских патриотов в Париже картину, которая была продана этим союзом (курируемом разведкой) за пятнадцать тыщ тогдашних франков. Кто из левого окружения де Сталя (а кто ж из его друзей-сюрреалистов не был тогда левым?) присоветовал ему подобный, столь редкий для него жест щедрости, трудно сказать. Может, активистка Союза патриотов Надя Ходасевич-Леже. В ноябре 1947 года вся руководящая верхушка упомянутого Союза была выслана даже из тогдашней вполне левой Франции: слишком активно участвовала она в неловкой попытке компартии совершить переворот и захватить власть в стране. Думаю, все эти события прошли для Никола незамеченными…
В начале 1948 года монах-доминиканец отец Жозеф Лаваль, желая оказать моральную поддержку симпатичным для него авангардным художникам и скульпторам, устроил в монастыре Сольшуар в Этиоле художественную выставку, в которой участвовали Никола де Сталь и Андрей Ланской. В дневнике Пьера Лекюира осталась запись за 18 февраля 1948 года: «Вчера в Этиоле, под порывом ледяного ветра, в конце холодного прекрасного дня. Созерцали в стенах доминиканского монастыря картины Ланского и Сталя, гравюры, гобелены, скульптуры Адама… Что до Сталя, то он был и остался дикарь, необуздан и груб в самых лучших своих полотнах… Утром я купил у него рисунок, что-то чудовищное, наподобие Рака в созвездии Зодиака, что-то всепожирающее, что-то очень сложно построенное и совершенно дикое в тенях, им отбрасываемых…»
Гуманный отец Лаваль думал не только о смятенной душе своего подопечного художника, но и о грешном его теле. Он подкинул ему двух небедных покупателей из хорошего общества (один так и вовсе был из прославленной семьи де Ноай). Оба ушли, унося по картине.
Однако, уже и тогда, не успев еще стать мировой знаменитостью, Никола был несговорчив и громко заявлял о своих правах и принципах. Художественный критик Леон Деган, отбирая картины для французской выставки в Сен-Паоло, присмотрел кое-какие купленные Луи Карре полотна де Сталя как характерные для определенного времени и направления. Узнав об этом, Никола де Сталь пришел в ярость. Это не трудно объяснить. Как всякий гений, он не мог позволить, чтоб его с кем-то или с чем-то соотносили, классифицировали: он считал себя единственным и уникальным. В его письме к Дегану (аккуратно хранящемся в Музее современного искусства) нет даже обычной осторожной деликатности, с которой де Сталь вразумлял журналистов и художественных критиков: