Пощечина общественному вкусу
Шрифт:
«Рыдаешь над сломанной вазой…»
«Убийство красное…»
«Зазывая взглядом гнойным…»
Василий Кандинский
Клетка
Оно было разорвано. Я взял оба конца в обе руки и плотно их друг к другу держал. Вокруг росло что-то. Вплотную вокруг меня Но видно не было ничего.
Я думал, что ничего и не было. А вперед двинуться не мог. Я был как муха в опрокинутом стакане.
Т.-е. ничего видимого, а не прорвешься. Было даже пусто. Прямо передо мной стояло дерево, вернее сказать деревцо. Листья как ярь-медянка зеленые. Плотные как железо и как железо твердые. Маленькие кроваво светящиеся яблочки висели на ветках.
Вот все что было.
Видеть
Синее, Синее поднималось, поднималось и падало.
Острое, Тонкое свистело, вонзалось, но не протыкало.
По всем концам грохнуло. Толстокоричневое повисло будто на все времена.
Будто. Будто.Шире расширь свои руки.
Шире.А лицо свое покрой красным платком.
И может быть, еще ничего не сдвинулось: только ты сдвинулся.
За белым скачком белый скачок.
А за этим белым скачком еще белый скачок.
И в этом белом скачке белый скачок. В каждом белом скачке белый скачок.
Вот то то и не хорошо, что ты не видишь Мутное: в Мутном то оно и сидит.
Отсюда-то все и начинается . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Треснуло . . . . . . . . . . . .
Фагот
Совсем большие дома рушились внезапно. Маленькие дома оставались невредимы.
Толстое, твердое, яйцеобразное оранжевое облако повисло над городом вокруг. Казалось, оно повисло на остром конце длинного креста высокой худой колокольни и светило фиолетовым светом.
Сухое, голое дерево поднимало к голубому небу свои дрожащие трясущиеся длинные ветви. Оно было черно, как дыра в белой бумаге. Четыре маленьких листа дрожали временами. А было безветренно-тихо.
А когда приходила буря и сметала какой-нибудь толстостенный дом, тонкие ветви не дрожали. Маленькие листья делались жесткими, будто из железа вылиты.
Прямой линией пролетала в воздухе стая ворон над городом.
И опять внезапно все стало тихо.
Оранжевое облако исчезло. Режуще-синим стало небо. Город сине-желтым до слез.
И в этом покое звучал только один звук: удары копыт. Тут все знали, что по совершенно пустым улицам блуждает совершенно одна белая лошадь. Этот звук звучал долго, очень долго. А потому и нельзя было никогда точно сказать, когда он прекращался. Как сказать, когда наступает покой?
От тяжких, длинно растянутых, нисколько не выразительных, безучастных, долго, долго в глубинах, в пустоте шевелящихся звуков фагота все постепенно делалось зеленым. Сначала глубоко и слегка грязноватого оттенка. Потом все светлее, холоднее, ядовитее, еще светлее, еще холоднее, еще ядовитее.
Дома росли кверху и делались уже. Все склонялись к одной точке направо, где, быть может, было утро.
Как бы стремление к утру намечалось.
И еще светлее, еще холоднее, еще ядовитее делались небо, дома, мостовая и люди, шедшие по ней.
Они шли непрестанно, непрерывно, медленно, перед собой глядя неизменно. И всегда одни.
А тому соответственно увеличивалось голое дерево большой роскошной кроной. Высоко сидела эта крона и форма ея была плотной, колбасообразной, кверху выгнутой.
И только эта крона одна была так ярко-желта, что не выдержать бы этого ни одному сердцу.
Хорошо, что никто из там внизу идущих не увидел этой кроны.
Только фагот стремился обозначить этот цвет. Он поднимался все выше и ярким и носовым стал его напряженный звук.
Как хорошо, что фагот не мог достичь этого тона.
Почему?
«Никто оттуда не выходил.»
«Никто?»
«Никто.»
«Ни один?»
«Нет.»
«Да. А как я проходил мимо, один всё-таки там стоял.»
«Перед дверью?»
«Перед дверью. Стоит и руки расставил.»
«Да! Это потому, что он не хочет никого впустить.»
«Никто туда не входил?»
«Никто.»
«Тот, который руки расставил, тот там был?»