Послание Геркулеса
Шрифт:
– А что это такое?
– спросила Лесли. Он нахмурился:
– Это такая штука из статистической физики газов в магнитных бутылках. О ней потом, а сейчас я хочу поискать, что еще тут есть.
Гарри проводил Лесли до дома. Она была разгневана и потрясена - вернее, подавлена.
– Нужен какой-то контроль, - говорила она.
– Бейнс тоже сам по себе работал. Либо ты, либо Эд должны ввести какие-то правила и прекратить эту самодеятельность. Ты видел ту хреновину, что Пит из обломков вытащил? И кто будет разбираться, что это? Это ведь значит, что кто-то еще взорвется!
–
– Ты не думаешь, что там мог быть кто-то другой?
– А не Корд? Вряд ли.
– Когда нам скажут?
– Они позвонят, как только идентифицируют. При тех медицинских записях, что есть у нас на каждого, это будет довольно скоро.
Гарри никогда особо не любил Маевского и подозревал, что Лесли тоже. Но сейчас это не имело значения.
– Вот так вышло, - развел он руками.
До самого дома Лесли они шли молча. Подойдя, она открыла дверь, вошла и придержала дверь для Гарри.
– Знаешь что?
– сказала она.
– А ведь Корд - не единственная жертва. Каждый участник проекта - Эд, Пит, Бейнс, ты, даже я, быть может, - все мы должны быть на пике профессиональной карьеры, но почему-то проект начинает рождать несчастья.
Она сбросила туфли. Гарри хотелось ее утешить, заверить, что все будет хорошо. Что сказать о проекте, он не знал: любые слова, которые он мог придумать, прозвучали бы легковесно.
Лесли извинилась, вышла на минуту и вернулась в халате.
– Кофе хочешь?
– Естественно.
Она скрылась в кухне. Открылась и закрылась дверца холодильника, потекла вода в чайник, и снова Лесли возникла в дверях.
– Может, Пит прав, - сказал он.
– Может быть, без этой передачи было бы лучше.
– Это на тебя не похоже, Гарри.
– Бейнс говорил насчет «Выбора «Манхэттен», - произнес Гарри.
– И еще говорил, что лучше всего было бы избавиться от текста, пока еще можно.
– Гарри!
– Целый мир неодобрения звучал в ее голосе.
– Так что, мы повернемся и побежим?
– Не знаю, стал ли бы я возражать.
Она стояла в темной столовой, обрамленная светом из кухни. Длинная шея скрывался в объемных складках халата - бесформенной одежде, полностью скрадывавшей линии тела. И все же она стояла так, будто хотела дать Гарри понять, что тело есть.
– Иногда я думаю, - сказал Гарри, - что Пит обеспокоен возможной угрозой для церкви.
Она вошла в гостиную и села в кресло.
– Нет, тут сложнее. Пит - человек странный.
– В каком смысле?
Она посмотрела на Гарри, но не ответила.
– У него свои секреты, - отметил Гарри.
– Можно сказать и так.
– А ты?
– спросил Гарри по наитию.
– Какие ты скры-.ваешь секреты?
Кофейник подал реплику - свистком.
– Сейчас приду, - сказала Лесли. Когда она вернулась, то ответила:
– Пит никогда не перестает меняться. У него не может быть одного кредо на всю жизнь.
– Она улыбнулась Гарри и подумала: и почему это она не замужем? Почему у нее нет в жизни мужчины? Трудно объяснить.
– Его образование полностью уводит его в сторону. По профессии он скептик. Зарабатывает на жизнь, разбивая теории, придуманные другими. Фактически он просто старается быть двумя разными людьми одновременно.
До сих пор Лесли стояла у окна, откуда было видно, что делается у дома Маевского. Теперь она уселась на софу рядом с Гарри. Стандартная мебель с прямоугольными виниловыми подушками. Лесли прикрыла софу ковром, но это не слишком помогло. Она все равно была вся в выбоинах.
– Ты хочешь сказать, - спросил Гарри, - что текст бросает вызов его вере?
– Он может бросить вызов любому христианину, - дипломатично ответила Лесли, - который свою веру принимает всерьез.
Гарри было трудно представить себе, что веру Пита может поколебать хоть что-нибудь.
– А ты? Что угрожает тебе?
Глаза ее затуманились, тени пробежали по подбородку и горлу.
– Не могу сказать. У меня начинает возникать чувство, что алтейцев я отлично знаю. По крайней мере того, который послал передачу. И от него веет страшным одиночеством. Мы полагали, что это обращение одного вида к другому. Но ощущение такое, будто он там совсем один, где-то в башне. В полном одиночестве.
– В глазах ее появилось выражение, которого Гарри раньше не видел.
– Ты знаешь, на какую мысль меня наводит весь этот разговор о христианстве? Оди^ нокий Бог, потерянный в безднах.
Гарри положил руку на обе ее руки.
– Передача, - продолжала она, - полна жизни, страсти, той странности, которую люди зовут ощущением чуда. Что-то в ней есть детское. И очень трудно поверить, что отправитель уже миллион лет как мертв.
– Она вытерла глаза.
– Я уже сама не знаю, что говорю.
Гарри невольно замечал, как поднимается и опускается у нее грудь. Она повернула к нему голову, чувственная геометрия мягко изогнутых губ, широких скул обдала его теплом,
– Я уже никогда не буду прежней, Гарри. Ты понимаешь? Ты говоришь, что мы неправильно обошлись с передачей, а я думаю, что ошибкой было принести сюда переводы и читать их одной по ночам.
– Тебе не полагалось этого делать, - улыбнулся Гарри.
– Неужели вообще никто не подчиняется правилам?
– Только несколько заметок. Но в этом случае мне надо было, надо было соблюдать правила. Мне стали мерещиться видения по ночам, слышаться голоса в темноте.
Она запрокинула голову, из горла ее вырвался звук, похожий на смех. Гарри почувствовал биение собственного сердца.
Он обнял ее за плечи, она прильнула к нему. Глаза их встретились, Гарри остро осознал, что под этим халатом - ее тело. Очень давно уже ни одна женщина не проявляла к нему интереса таким образом - без защиты. Это было восхитительно, но он понимал, что это, наверное, реакция на потрясение от смерти людей на вилле Маевского, а значит, он, Гарри, воспользуется моментом слабости, беззащитности. Но так трудно было бы сказать «нет»…
Он провел пальцами по ее шее, дотронулся до щеки. Щека Лесли была теплой и мокрой. У нее все еще текли слезы, но она прошептала его имя, повернула его к себе, чтобы дотянуться губами до губ.
Они были полны желания, и сладко было дыхание Лесли. Он бережно касался ее зубов, языка.
Она медленно распустила пояс и сдвинула халат с плеч. Под легкой тканью ночной рубашки напряглись соски.
Сотовый телефон Гарри зазвонил без четверти четыре. Тела принадлежали Корду Маевскому и некоей молодой женщине, пока не идентифицированной. Оба тела обгорели.