Послание из пустыни

Тунстрём Ёран

Савватей прервал свой рассказ, потому что на соломе зашевелился ребенок.

Несчастного снова охватила тревога.

— Это Нафан?

— Нет, это младенец.

— Убери его! Он не должен меня видеть.

Савватей заслонил лицо руками.

— Почему ты закрываешься?

Но он не ответил мне. Мы затихли в полутьме овчарни.

Ближе к ночи разразился ливень, и его теплые струи промыли наши глаза, унесли из них усталость. На рассвете Савватей со вздохом сказал:

— Скоро явится Мастема.

— Побудь тут. Я принесу тебе поесть.

— Нет, ты меня не удержишь. Мастема сильнее нас двоих, вместе взятых. Он гонит меня на улицу и рвет любые цепи. Я снова буду грешить.

— Но Нафан говорит,

что ты… Мессия.

— Нафан — человек ученый, только он слишком долго ждал, и ему стало тяжело нести бремя учености в одиночку. У себя в келье он каждый день надеялся на пришествие во плоти Мессии. Ведь так обещано Писаниями. Нафан честен, единственная его подделка — это я… и то невольная, от большой веры. Его спасителем мог стать любой человек, любой предмет. Даже камень. Даже ветка этой смоковницы. Даже зернышки ее плодов. Или ты… Такое теперь время.

Савватей вдруг оживился, речь заметно убыстрилась, в него опять вселился Мастема.

— Мессия живет в сердцевине вещей. Послушай!

Савватей поднял с соломы надтреснутый кувшин, размахнулся и изо всей силы швырнул его в стену. Кувшин разлетелся на мелкие кусочки.

— Слышал сердцевину вещей?

Вокруг завозились крысы. На губах у него играла безумная улыбка.

— Ничего ты не слышал. А я слышал. Она звучит между тишиной и звоном, между целым и осколками. Между чем-то и ничем. Да будут благословенны промежутки, открывающие нам путь к Господу, ибо Он вечен и соединяет первое с последним, дальнее с ближним. Он присутствует в Аврааме и в тебе, в листьях дерев и в пламени костра, при исходе из Египта и в золотом тельце, когда его разбивают в прах, он присутствует в летящей по небу чайке и в выпавшем у нее пере. Он — основа ткани, я же — нить, непригодная ни для основы, ни для утка… я…

— Савватей!

— Но я не брошу своего бремени и буду нести его через мрак тьмы и пространство пространств.

Взгляд его стал совершенно отсутствующим, потусторонним. Савватей вскочил на ноги и принялся топать ногами по соломе, словно обороняясь от полчищ муравьев. Потом вытянул руки над низкими стенами овчарни и возгласил:

— Я избранный Божий!

Когда я попытался остановить его, принудить снова опуститься на землю, Савватея уже заметили. По переулку гнала коз старушка, которая изумленно остановилась и, всплеснув руками, закричала:

— Благодарю, Господи, что позволил мне узреть Тебя!

Потом она кинулась к загону.

— Иди своей дорогой, — сказал я, не давая ей открыть калитку.

Увы, было поздно. Старушка отошла на порядочное расстояние и там, посреди своей прыгающей и мекающей скотины, больше не боясь, что совершает недозволенное, возвестила всему свету, что ей посчастливилось найти Савватея. Вскоре переулок был забит народом, и тут вперед выступил Нафан.

Утихомирив толпу, он заговорил:

— Се, избранный Божий. Ибо сказал Господь Бог наш: «Но Господу угодно было поразить Его, и Он предал Его мучению; когда же душа Его принесет жертву умилостивления, Он узрит потомство долговечное, и воля Господня благоуспешно будет исполняться рукою Его» [10] . Ибо по пути с небес в царство мрака, где ему предстоит добыть драгоценный рубин, возьмет Он на себя наши прегрешения. «На подвиг души Своей Он будет смотреть с довольством; чрез познание Его Он, Праведник, Раб Мой, оправдает многих, и грехи их на себе понесет» [11] .

10

Книга Пророка Исаии, 53:10.

11

Там же, 53:11.

* * *

И меня накрыло тьмой; она распростерла могучие крыла над ликом моим и туловищем моим и захотела отнять у меня мое существо, ибо многоречив был

Нафан, и голос его громогласен, и ликование народное столь ошеломительно, что я едва не распрощался с жизнью: земля вдруг перестала держать меня, я почувствовал, как подошвы отрываются от нее и меня бросает в сторону… я очутился в царстве теней, в долине с мертвыми костями. Я лежал в серых сумерках, в пустоте, и тело мое содрогалось от внутреннего гула, от унылой песни, призванной стереть мое имя, единственную защиту против мрака. Имя ведь прикреплено очень слабо. Оно, как запах, лишь соприкасается с нами. И, как запах, может улетучиться. Ты стоишь на краю пропасти, и вдруг имя покидает тебя. Ты становишься никем. Погружаешься в хаос. Полная свобода. Полный отказ от себя. Круговорот распахнутых дверей, из которых ни одна никуда не ведет. Круговорот форм и красок, которые при твоем приближении исчезают, растворяясь в воздухе. Так бывает осенью, когда цветы одну за другой теряют свои краски, но они еще некоторое время витают рядом. К какому цветку относится какая краска?

К какой эпохе относится какое имя?

В глубине меня набухали артерии и вены, я видел текущую по ним кровь, тело стало прозрачным, превратилось в город, где сталкиваются тысячи желаний и воль; такими же прозрачными стали все окружающие предметы, которые теперь раскрылись передо мной. Раскрылись и камни, сбросив с себя каменные маски, вот и вода скинула водные одежды, и небо освободилось от всего небесного, и время сняло с себя ношу времени.

Тут я почувствовал чье-то прикосновение к ноге; тело вновь обратилось в тело, камень — в камень. Это протянул ко мне руку лежавший на соломе младенец. Болезный ты мой! Зеленый ты мой росточек!

Я снова был облачен в имя, снова существовал во времени. На меня накатились слезы.

Он лежал молча, с запрокинутым кверху личиком. А когда я склонился над ним и заглянул в огромные зрачки, то словно провалился в целую череду зеркал. Упал в бездонную пропасть человеческой души. Все было очень просто: я ему нужен. Мы с ним оказались в узилище времени, в заточении у здравого смысла. Его ручонки искали объятий, а находили голод и жажду. Все было очень просто: ребенок одинок и напуган, а к его грязи и комариным укусам прибавились слезы и дождь.

Все было очень просто: он появился на свет и должен жить, а жизнь — штука сложная.

Я взял его на руки, примостил поудобнее тяжелую голову и, протиснувшись в калитку, покинул уединение овечьего двора. Савватей провожал нас взглядом. Теперь и он остался в одиночестве: за него говорил Нафан, он же свое отговорил и временно оказался не у дел. Он был для Нафана источником, из которого тот черпал знамения, и эти знамения, которые чудились ему у одинокого безумца, благовествовали: пришло Царствие Божие… Слово есть плоть! [12]

12

Ср. «И Слово стало плотию» (Евангелие от Иоанна, 1:14).

А за стенами загона по-прежнему толпились люди, они наводнили все улочки и переулки, наводнили площадь перед синагогой. Они не чуяли под собой ног, на лицах сияла радость свободы, радость избавления от имен. Они передавали из уст в уста слово, долгожданное слово. Но слово это было неверно!

Слово не учитывало младенца у меня на руках.

Где я только ни искал его родителей — на улицах, среди кучек людей у моря, под сенью тамарисковой рощи… они исчезли. Одни говорили, что родители вместе с большой толпой пошли на север, возвещать о пришествии. Другие — что они двинулись в западном направлении. Оба варианта были возможны, поскольку Нафан хотел распространить благую весть по всему Израилю. Она должна была, подобно лесному пожару, охватить всю страну — и уничтожить прежний порядок. Но как они могли не взять в новую жизнь тебя?!