Послание из пустыни
Шрифт:
Молодой раввин между тем громогласно продолжал:
— Ибо говорит Господь Бог наш: «Вот, раб Мой будет благоуспешен, возвысится и вознесется, и возвеличится. Как многие изумлялись, смотря на Тебя, — столько был обезображен паче всякого человека лик Его, и вид Его — паче сынов человеческих! Так многие народы приведет Он в изумление; цари закроют пред Ним уста свои, ибо они увидят то, о чем не было говорено им, и узнают то, чего не слыхали» [8] .
И все собравшиеся на берегу, пусть даже они тысячу раз слышали эти слова, были потрясены
8
Книга Пророка Исаии, 52:13–15.
— «Кто поверил слышанному от нас, и кому открылась мышца Господня? Ибо Он взошел пред Ним, как отпрыск и как росток из сухой земли; нет в Нем ни вида, ни величия; и мы видели Его, и не было в Нем вида, который привлекал бы нас к Нему. Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от Него лице свое; Он был презираем, и мы ни во что ставили Его. Но он взял на себя наши немощи, и понес наши болезни; а мы думали, что Он был поражаем, наказуем и уничижен Богом» [9] .
9
Книга Пророка Исаии, 53:1–4.
И египтянин с сияющим лицом сказал мне:
— Наконец-то Он здесь!
А потом они захотели пробиться к юному раввину, дотронуться до его платья, но увидели эту уйму народа, и тогда египтянин забрал у жены ребенка и вручил мне.
— Присмотри за ним!
И они смешались с толпой. И тут я заметил, что многие пришли издалека — видимо, днями и ночами следовали за Мессией. За кем? Ведь тот, кого они называют Мессией, исчез, скрылся в переулках, и во все время раввиновой проповеди о нем никто даже не вспомнил. Впрочем, на песке еще темнели капли с его набедренной повязки, и эти капли вели в ту часть селения, где были овечьи дворы.
И я, не менее родителей боявшийся повредить младенцу, ушел от толпы к воде и оперся о прибрежный тамариск. Я приподнял крупную голову ребенка и заглянул во тьму и смерть его глаз. Изо рта малыша текла слюна, я умыл его морской водой.
Я держал на руках бессилие жизни. Кожа ребенка казалась столь нежной и непрочной, что мои пальцы боялись повредить ее. На тельце и без того были видны комариные укусы, ссадины, въевшаяся грязь — родители не слишком усердно пеклись о крохе.
В нем нельзя было различить признаков разума, ему не суждено было ответить любовью на любовь.
И вдруг меня обуяла злость на родителей, кинувших свое чадо. Я бы куда с большим удовольствием послушал раввина, который сумел привлечь стольких слушателей. Он уже забрался на скамью перед синагогой, а толпа все прибывала и прибывала, гул ее то нарастал, то стихал, народ проталкивался ближе и говорил языками.
Раввин не прекратил свою проповедь даже с наступлением темноты. Многие стали располагаться на ночлег. На площади вспыхнули костры, до меня донесся запах горящего кизяка, запах хлеба с молоком. Я походил между кострами в поисках родителей, но их нигде не было.
Я сидел там, поодаль от всех, чтобы меня легко было отыскать. Но родители так и не объявились.
Тогда я направился в переулок, куда, как я приметил, вели следы забытого Мессии.
Он лежал за скрипучей калиткой овечьего загона, свернувшись на соломе клубком, как ребенок; изо рта у него текла слюна, обнаженный торс был изгажен бараньим пометом, словно великан долго перекатывался с боку на бок. Теперь, однако, он лежал смирно, с потухшим неподвижным взглядом.
— Почему ты преследуешь меня, Нафан?
— Кто такой Нафан?
Он перевернулся на спину и стал смотреть вверх, меж ветвей склонившейся над загоном смоковницы; когда ветер зашелестел ее кроной, до земли долетел ее сладкий аромат и тут же смешался с запахом навоза и свалявшейся шерсти.
Незнакомец был серьезно болен. В него вселился злой дух, Мастема.
А дух этот был могуч! От него страдали люди на нашем винограднике, его носил в себе кумранский повар, да и в Назарете у меня было много знакомых, которых Мастема пытался замучить до смерти. Некоторые говорили, что злого духа привезли из-за моря римляне, другие утверждали, что виновата Клеопатра: однажды ночью она проникла во внутренний покой пирамиды, а там, дескать, обитал Мастема — в виде тысяч летучих мышей. Клеопатра приказала доставить в иерихонский дворец целый караван мешков, и всякий раз, когда она позволяла себе блуд, из мешка вылетала мышь и поселялась в каком-нибудь бедняке еврее.
Может, так оно и было. Может, мои несвободные соотечественники становились легкой добычей для Мастемы из-за этой несвободы.
Великан смежил веки… ну что ж, пусть отдыхает. Опершись о стену загона, я принялся рассматривать его: право, с таким чумазым, извалявшимся в дерьме человеком можно было не стесняться. Впрочем, если он действительно взял на себя наши немощи, разве нам не положено любить его, разве не положено приглядываться к его лику… учиться у него?..
Вскоре великан пришел в себя, но был еще очень утомлен. Он сел и растерянно огляделся по сторонам:
— Где я?
— Не бойся.
— Где Нафан?
— Если ты хочешь увидеться с ним, он где-то поблизости. А если не хочешь — нас укроют от него стены двора и наше молчание.
— Ты же отыскал меня.
Я улыбнулся:
— Ты ушел с берега в мокрой одежде, и мне было несложно проследить твой путь по каплям. Теперь этот след высох.
— Что… что я творил на берегу?
— Не помнишь?
Он покачал головой:
— Я нарушал закон?
— Ты много чего нарушал. И очень много говорил. Только я ничего не понял.
Он схватил меня за руки:
— Что я говорил?
— Говорил о сошествии во мрак за сверкающим рубином.
— Скажи, Нафан, почему он меня преследует?
— Кто ты?
— Меня зовут Савватей. Я родом из Смирны. Когда-то я был раввином и жил, как все раввины. Потом Господь поразил меня болезнью. Меня выгнали вон. Я бежал на юг и добрался до Иерусалима. Жил там среди нищих. Я бываю одержим бесом и тогда творю невесть что. Так и знай, я великий грешник. Но однажды появился Нафан. Он человек ученый…