После Чернобыля. Том 1
Шрифт:
По крупному — виноваты мы все, каждый в отдельности, лично. Привыкли рассчитывать на заботу и, следовательно, ответственность государства по малейшему поводу. И мы еще не ушли от такой позиции. В конце 95-го в московском книжном магазине неожиданно для себя я была вовлечена в беседу о сущности христианства. Милый пылкий юноша “со взором горящим” убеждал меня, что христианство — это прямой путь в вечность: мы все, безусловно, грешны и потому спасения, как ни старайся, не обретем. А вот Он заранее принял на себя грехи наши и ради этого пошел на страдания. Мои возражения, что залогом бессмертия, если оно возможно, послужит лишь праведная жизнь, его не устраивали: все равно как ни старайся, какой-нибудь грех совершишь, а бессмертия хочется. И все это — на полном серьезе... Симпатичный юноша. Неплохо
А вот мнение заместителя Генерального директора ВНИИАЭС О.В. Шумянского:
— Мое глубокое убеждение, сам факт происшедшего в Чернобыле и происходящего до сих пор на радиоактивно загрязненных местах — это концентрация недостатков застойных времен, проявление классического командно-административного метода работы. Это касается и генерального проектировщика аппарата: уповали на идеально вышколенный персонал АЭС и блокировали любое чужое мнение. Только донельзя извращенная экономическая система могла заставить проектировщиков и персонал игнорировать требования безопасности: расстановка экономических приоритетов и подобное в разных ипостасях — это проявление маразматического планирования и системы экономического стимулирования.
Безусловно, законом для любого работающего в ядерной энергетике являются Правила ядерной безопасности и тому подобное, Но “по мелочам” их, оказывается, нарушали даже конструкторы, если это диктовалось “интересами страны” (скажем, с экономической точки зрения). Теперь признается, что безопасность атомной энергетики воспринималась на всех уровнях, как безусловная реальность; серьезной беды быть не может “потому что не может быть никогда”. Оттого достижение предельной безопасности никем не воспринималось в качестве приоритетной задачи. Сразу оговоримся, что 100%-ная безопасность АЭС, как и любой иной техники, в принципе невозможна. Но необходимо стремиться к такому ее уровню, при котором были бы исключены крупномасштабные аварии и тем более катастрофы. А это — достижимо и вполне реально даже сегодня, и для этого сделано и делается многое. Во всяком случае, безопасность АЭС как принцип официально на всех уровнях, от возникновения замысла до эксплуатации оборудования провозглашена в качестве приоритетного требования. А за этим многое следует... Но вернемся к 1986 году.
— Не может быть, чтобы персонал ЧАЭС был повинен в этой аварии,— сказала я 27 апреля начальнику Всесоюзного объединения “Союзатомэнерго” Г.А. Веретенникову.
В тот период “Союзатомэнерго”, объединявшее эксплуатационников атомных станций страны, входило в состав Минэнерго СССР, а я работала в пресс-центре отрасли. Версий причин возникновения аварии еще не существовало. Словом, я заподозрила диверсию, потому что персонал, по моему личному (разумеется, любительскому) убеждению, не мог нарушить правила согласно своему, как теперь бы сказали, менталитету. Между прочим, такую же версию я недавно слышала от физика. Я побывала на многих действующих АЭС, а также на строящихся — в процессе их строительства и монтажа. Во всем, что касалось качества работы действующего оборудования и конструкции АЭС, дисциплина исполнителей была и есть практически полувоенной — это ощущалось без специальных лозунгов и деклараций, на всех этапах жизни станции, с первого колышка на стройплощадке. А уж в исходную конструктивную непорочность наших АЭС верили практически все: ничего плохого с ней случиться не может, как уверяли их создатели, убедив в этом и самих себя.
Энергетики электростанций всех типов в нашей стране вообще относятся к своим обязанностям в массе ответственнее, чем люди иных профессий. “Чувствую себя Прометеем, — признался мне однажды машинист энергоблока ТЭС. — Я несу людям свет, тепло, благодаря
Изнурительный, полный нервного напряжения труд любого машиниста энергоблока или оператора АЭС в идеале выражается коротким заключением типа: “Нормально, происшествий не было”. Я не встречала пожилых машинистов ТЭС или операторов АЭС. И еще вопрос, какое оборудование сложнее и деликатнее. Люди, как они сами выражаются, “животом чувствуют” свою личную ответственность за работу дорогостоящего и сложного оборудования, которое на всех типах электростанций официально отнесено к категории особо сложных производств; за свет и тепло в наших домах. На АЭС к этому добавляется сознание, что объект — ядерный. Здесь работают грамотные специалисты, нормальные люди.
Диверсанта не обнаружили. Эксплуатационников обвинили в отключении “всех защит”, нарушении Регламента, Правил ядерной безопасности... Что-то тут не сходится.
Вскоре выяснилось, без надобности и в нарушение Регламента, что “защиты” они не отключали, если не считать САОР (подсистема аварийного охлаждения реактора), на которую сигнал все равно не поступил. Вернее, их отключали, как поворачивают ключ, желая открыть дверь. Но тут же включали на другую мощность. О первом обвинители кричали, а о втором умолчали. В Решении научно-технического совета Госкомитета СССР по надзору за безопасным ведением работ в атомной энергетике (Госатомэнергонадзор, ГАЭН) от 15.02.90 г. перечисляются нарушения, допущенные всеми причастными к РБМК на ЧАЭС организациями, в том числе эксплуатационниками. Но о некоторых нарушениях эксплуатации говорится, что они не повлияли на крупномасштабное развитие аварии, о других — как о действиях, в действительности Регламент не нарушавших, поскольку объявленные нормы введены в регламент уже после аварии. В чем-то персонал, в действительности, виноват. Но несравненно более длинный список очень серьезных претензий обращен к конструкторам. Их перечисление и разъяснение заняло бы слишком много места в этой книге, потому — опустим.
Персонал и только персонал, в первую очередь высшее руководство ЧАЭС обвинил суд. Он основывал свои выводы на заключении экспертной комиссии.
МАГАТЭ приняло также тезис исключительно о виновности персонала.
Я работаю с энергетиками более 20 лет и вижу, что они вообще не любят кого бы то ни было обвинять, даже защищаться: работа трудная, сложная, а кухонные дрязги не интересны, да на них и не остается времени и душевных сил. Они молчали и тогда, когда из прежде престижной отрасли, начиная с 70-х годов, их постепенно по уровню зарплаты опустили ниже коммунальщиков: “Мы осознаем первостепенную значимость своей отрасли, остальное приложится. Разберутся”. Иронически улыбалисъ и — работали.
Эксплуатационники ЧАЭС тоже без колебаний и молча, не тратя времени на поиски виноватых, просто не уехали в эвакуацию, а остались спасать родную станцию и — Человечество.
Не моту забыть позицию бывшего заместителя министра Минэнерго СССР по атомной энергетике Г.А. Шашарина. Разжалованный в рядовые инженеры, он имел право хотя бы по-человечески обидеться. Он не подписал как член Правительственной комиссии обвинение в адрес персонала ЧАЭС. Но когда я попросила его посмотреть часть моей рукописи на предмет выявления неточностей отказался: “Не хочу, чтобы люди подумали, будто я навязываю свое мнение. Пишите, как считаете нужным”.
В ИАЭ, под руководством А.П. Александрова, тоже мгновенно собрались 12 мощных групп ученых, большинство из которых вообще не участвовало в создании РБМК, но осознавало вероятную полезность своих знаний. Создали штаб. Он действовал практически круглосуточно, потому что со станции то и дело требовались расчеты, оценки и пр. Курчатовских ученых можно было увидеть на разрушенном энергоблоке — первопроходцы, они выясняли обстановку. Но я не слышала ни одной жалобы, тем более претензий. Сам Анатолий Петрович воспринимал Чернобыль как наибольшую катастрофу своей судьбы и очень страдал.