После десятого класса
Шрифт:
Таким образом, к вечеру городские редуты были в руках Скобелева, но части были настолько обескровлены, что Скобелеву тут же на поле боя пришлось формировать сборные отряды из остатков рот и батальонов со случайными командирами во главе.
Отовсюду неслись крики и стоны раненых: подбирать их было некому. Патроны кончались. Некоторые солдаты уже не спали четвертые сутки подряд и с трудом держали ружья. Они ковыряли землю штыками, тесаками, загребали манерками и руками, чтоб как-нибудь укрыться от огня с трех сторон 1. Сооружали брустверы из трупов своих и вражеских солдат. Командование прислало помощь — два батальона калужан и спешенных донцов* Полевые лазареты, развернутые для приема трех тысяч раненых, уже приняли шесть тысяч. Раненые лежали прямо на земле, без подстилки. Иногда из палатки выходил врач в нижней рубахе и кожаном окровавленном фартуке, шатаясь от усталости, садился на что попало и жадно курил.
Опустилась ночь. Грохот боя смолкал, над позициями полз смрад разлагающихся трупов. Гремели только охваченные пламенем Гривицкий и городские редуты, уже названные Скобелевскими редутами.
Осман-паша, выслушав доклады командиров орд и таборов, долго смотрел на громыхающие городские редуты, потом резко сказал:
— Там генерал Михаил Скобелев. Я его знаю еще по Парижу. Все силы туда. Если к утру не выбьете, готовьтесь покинуть город.
Скобелев, оставив с собой немного солдат, послал остальных собирать и выносить с поля боя раненых и только потом приказал отходить. Ему самому пришлось бегать по траншеям и чуть ли не за шиворот оттаскивать от брустверов солдат. Майор Горталов, все время находившийся впереди, возмущенный тем, что оставляют такую важную позицию, с горсткой солдат бросился в атаку, и все они погибли в рукопашной.
В изорванной черкеске, измазанный копотью и землей до неузнаваемости, похудевший так, что остался только большой нос и огромные глаза, Скобелев вернулся в свою палатку. То ли от простуды, то ли от сильного нервного расстройства к утру генерал стал жел-тым-желтым, а к вечеру начал покрываться волдырями.
...Догорали бивачные костры, только ярко горели костры у лазаретов.
Император давно покинул холм и отправился почивать. На холме в своем экипаже спал главнокомандующий. Вокруг в лунном свете блестели пустые бутылки из-под шампанского и консервные банки.
Под деревом, прижавшись лбом к шершавой коре, неподвижно стоял Верещагин, переживая страшную весть о гибели второго брата — Сергея. Он приехал в армию, узнав о ранении Василия, навестил его в бухарестском госпитале, и там старший брат сказал ему:
— Если ты приехал только для того, чтобы помочь мне, то лучше поезжай назад. Но если ты не прочь посмотреть войну — съезди в Главную квартиру, а оттуда к действующим войскам, послушай, как свистят пули. Когда вдоволь наслушаешься, уезжай обратно.
И Сергей, молодой художник, стал волонтером, ординарцем Скобелева. Ходил в разведку, осуществлял развод войск, отлично и быстро рисовал кроки местности, несколько раз бросался вместе с войсками в атаку, порой забыв саблю и орудуя только нагайкой. Под ним было убито восемь лошадей, а сам — пять раз ранен, от госпиталя отказался и ходил только на перевязки... Но вот пуля нашла и Сергея. А старший брат даже не может его похоронить: там сейчас неприятель...
А в это время из Главной квартиры ехал к Плевне Александр Верещагин и вез брату Сергею Георгия.
Василий Васильевич, стоя под деревом, безучастно слышал, как кто-то осторожно стучит в дверцу экипажа великого князя, потом донесся голос генерала свиты Чингиз-хана:
— Ваше высочество, а ваше высочество.
Сонный голос ответил:
— Чего тебе?
— Ведь Гривицкий редут-то взят!
— Врешь, поди.
— Ей-богу, взят.
— Говорю, врешь,— проворчал великий князь, открывая дверцу.— Ты откуда знаешь?
— Капитан Грин приезжал, да и сам я побывал там, говорил с солдатами и офицерами.
— Ну ладно, пошлю узнать. Ежели правда — расцелую тебя, а коли соврал — выдеру за уши.
— Извольте, ваше высочество, я готов.
— Струков!— крикнул главнокомандующий.— Стру-кова ко мне!
Подбежал маленький, как подросток, генерал и доложил неожиданным для его роста глубоким и сильным голосом. Великий князь сказал:
— Струков, поезжай к Гривицкому редуту и узнай, в чьих он руках.
Главнокомандующий вылез из кареты, подошел к костру, стал греть руки и говорить что-то веселое.
Верещагин, опираясь на палку, спустился с холма, где стоял его конь, бросил на траву бурку и лег.
Костер на холме разгорелся ярче. Донесся голос великого князя:
— Капельдудкина с его жидами быстро ко мне!
Вскоре вернулся Струков и заявил, что один Гривицкий редут взят совместно с румынами. Командир Архангелогородского полка Шлиттер смертельно ранен. Прибежали музыканты, и на холме грянул бравурный марш. Великий князь расцеловал Чингиз-хана и тотчас отправил его с донесением к государю. Тот немедля наградил вестника золотой саблей.
...Вечером следующего дня Александр II стоял у окна; багровый закат освещал лицо. Прибывшему по высочайшему вызову военному министру вдруг пришла в голову мысль: «Стоит как Наполеон на Кремлевской стене во время московского пожара...» Услышав шаги, царь покосился через плечо и сказал:
— Придется отказаться от Плевны, отступить.
Милютин стал доказывать, что это чревато весьма
пагубными последствиями. Император ответил:
— Что ж делать? Надобно признать, что нынешняя кампания нам не удалась.
— По ведь уже подходят подкрепления,— возразил министр.
— Пока эти подкрепления не прибыли, я не вижу возможности удержаться под Плевной... Если считаете сие возможным, то и принимайте команду, а меня прошу уволить.
Подавив горькую усмешку, Милютин покосился на царя. Он после такого заявления был по-прежнему грустно-невозмутим и, пожалуй, добродушен. Военный министр сказал:
— Ваше величество, кто знает, в каком положении сами турки... Каковы будут наши досада и стыд, если мы потом узнаем, что отступили в то время, когда турки сами считали невозможным долее держаться в этом котле, обложенном почти со всех сторон нашими войсками!