После десятого класса
Шрифт:
Несмотря на свою тупую педантичность, враг на шлиссельбургско-синявинском выступе создал такую плотность войск, какую не предусматривали его уставы и инструкции. На небольшой площади по ноздри вгрызлись в землю пять пехотных дивизий 18-й немецкой армии. В районе Мги стояла наготове резервная дивизия. Все части противника были полностью укомплектованы, хорошо вооружены и имели опыт наступательных
и оборонительных боев в лесисто-болотистой местности.
В течение почти двух месяцев к обеим сторонам шлиссельбургско-синявинского выступа стягивались силы Ленинградского и Волховского фронтов. Подвозили
В ближайших тылах были выбраны участки местности, схожие с той, где придется наступать нашим войскам. Инженерные части по данным аэрофотосъемки точно воспроизвели укрепления врага, насыпали земляные валы, облили их водой, и бойцы 327-й стрелковой дивизии полковника Н. А. Полякова тренировались в преодолении препятствий.
Учились и тренировались все — от солдат до командиров соединений. Роты и батальоны первого броска через Неву с цирковой ловкостью должны были бежать по битому льду, преодолевать полыньи, взбираться на покрытые льдом берега, втаскивать на них орудия и минометы.
Командующие обоими фронтами встречались два раза в Ленинграде, чтобы согласовать, уточнить все варианты операции до мелочей.
Плыли низкие тучи над невскими берегами. Правый берег молчал, наращивая силы для удара.
Утро. Дымка. Сплошная облачность высотой две тысячи метров. Услышав звук моторов, мы изготовились для стрельбы. Знакомый звенящий вой приближался. Все ясно: летят два или несколько истребителей типа «Фокке-Вульф-190». Наводчик поворачивал на звук орудие. Вот из тучи вывалилась пара «фокке-вульфов» и бросилась в нашу сторону. Я немного ошибся в определении скорости, и наш снаряд разорвался между самолетами. Из первого самолета выпрыгнул летчик и повис под куполом парашюта, а брошенный им самолет улетел, не снижая скорости, и скрылся за горизонтом. Второй самолет описал круг над парашютистом, над нами, и мы увидели на его крыльях красные звезды. Но форма самолета, звук его мотора нам не были знакомы. И скорость... Он догонял «фоккера»!
Я хорошо знаю силуэты всех наших самолетов и лендлизовских «томагаука», «киттихаука», «мустанга», «спит-файера»... А этот откуда взялся? Мы давно привыкли отличать самолет по звуку и характеру полета, когда видишь в небе только точку, а не силуэт.
Немецкий летчик опустился в расположении наших войск.
Командир орудия Жихарев засуетился, сказал, что надо оформить акт на уничтожение вражеского самолета.
Я растерянно пожал плечами. Жихарев не унимался, доказывая, что мы стреляли, летчик выпрыгнул и попал в плен, а самолет наверняка разбился где-то вдребезги.
— Но разрыв снаряда был опаснее для нашего самолета, чем для того... Почему летчик выскочил, когда самолет не загорелся, а мотор работал исправно?
Жихарев вернулся часа через два и принес акт о том, что в результате стрельбы КОЗА летчик истребителя типа «Фокке-Вульф-190» фельдфебель Отто Штригель выбросился с парашютом и попал в плен. Оставленный самолет разбился. Акт был заверен печатью стрелкового полка. Все нормально. Мы открыли счет. Но как?
Этого фельдфебеля Жихарев не застал, его уже отправили в тыл. Штабисты сказали, что это щенок и сопляк. Машина у него новая. Где-то над Новгородом он встретился с нашим истребителем, и тот его гонял за тучами, пока Штригель не решил пробить облачность, чтобы их зенитчики огнем отсекли преследователя, но он просчитался и выскочил из тучи уже за Невой.
Штригель сам рассказал, что машину у него тряхнуло, раздался треск и он выбросился.
— Значит, мы попали в него! — радостно загудели орудийные номера.
Я кивнул в ответ, подумав, что спинка сиденья летчика бронированная, баки не вспыхнули, мотор не заглох, если и продырявили, то хвост. Но все равно — счет открыт. Одним самолетом и летчиком противника стало меньше.
— А наш самолет—это «Лавочкин-5»,—пояснил Жихарев.— Я потом зашел на батарею капитана Ермолова и узнал, что эти самолеты только что поступили на наш фронт и силуэты их еще не успели раздать всем войскам. Но у капитана уже был рисунок — вот я и задержался.— Жихарев протянул мне кусочек кальки с изображением самолета в трех проекциях.
— Н-да, «фоккер» — хороший самолет, а «Лавочкин» лучше, он его догонял...
Заряжающий ефрейтор Кедров пробасил неторопливо:
— Не тот уже немец пошел, ребята, не то-от.
Я вначале очень болезненно переносил остроты Кедрова насчет моего орудия. Потом привык, да и Кедров стал острить меньше. То ли надоело, то ли он сам втянулся в работу, а может, повлияло и то, что на нашем счету уже есть один сбитый самолет.
Как-то перед рассветом, когда сон наиболее крепок, я проснулся от крика Агеева:
— Черт тебя поднял, медведь! Чего надо?
— То-опор ищу,— сдержанно прогудел Кедров.
— Господи, дров же полно, зачем топор?
— Стало быть, надо.— Найдя топор, Кедров вышел из палатки, пробормотал: — Пушка-хлопушка... пушка-пустышка.
«Чего это ему взбрело?» — подумал я, засыпая.
Утром, ежась от холода, мы вышли из палатки и увидели Кедрова. Он стоял в одной рубахе без ремня с расстегнутым до последней пуговицы воротом. Лицо было красным, мокрые волосы облепляли голову. Шинель Кедрова висела на суку. Он улыбнулся широко, открыто, словно зевнул, и признался:
— Ух и намахался я топором! Подточить его надо.
Возле палатки лежали три длинных еловых неокоренных бревна. К каждому были прикреплены по два еловых чурбака — один сверху, другой снизу. К тонким концам длинных бревен были привязаны короткие густые веники-голики из веток старой березы. На фоне снега они казались черными.
Вздрагивающими от усталости пальцами Кедров свертывал папиросу, долго слюнявил ее, причмокивая и удовлетворенно поглядывая на бревна.
— С чего это тебя на лесозаготовки потянуло? —-спросил Жихарев и осекся, уставившись на бревна.
...На снегу перед нами лежали не бревна, а орудийные стволы ложной батареи.
— Одна пушка-хлопушка, три пушки-пустышки — вот и батарея. Околпачивать так околпачивать,— спокойно пояснил Кедров.
Вскоре на поляне торчали четыре орудийных ствола. Один настоящий и три деревянных.
Мне было немного совестно. Совестно оттого, что я думал только о своей пушке, о своем прицеле, о стрельбе из своего орудия. А Кедров понял задачу шире меня.
Увлеченный своей идеей, я не сразу понял поставленную мне тактическую задачу. Командование не разъяснило мне ее, наверно, только потому, что было уверено: я пойму инструкцию и нечего для меня разжевывать.