После гильотины

Ли Танит

Он нахохлился посреди небытия, закутался в воспоминания, призвал на помощь образ прелестной Люсетты и всплакнул, или ему казалось, что всплакнул, по своему ребенку. Одиночество давило гробовой крышкой. И хотя казалось, что он способен различать в бесцветной пустоте человеческие силуэты, лица жены и друзей, было ясно: все это лишь игра воображения. Глупая и никчемная.

Неужели все, что он сейчас испытывает, дано в наказание? Его душа попала не в смехотворный католический ад, а в настоящий чертог ужаса, где ему суждено блуждать веки вечные под гнетом отчаяния и одиночества, пока они не сточат без остатка его “я”, как время стачивает горы. О, Люсетта…

Душа Люсетты, так алкавшая свободы, покинула

тело едва ли не прежде, чем упало лезвие. Она слышала и ощущала удар, но — как бы с некоторого отдаления. А затем все кругом — кровавая гильотина, Париж, весь мир — метнулись вниз. Она поднялась в почти безоблачное, ярко-синее небо. Легкая, как мотылек, красивая, смеющаяся, впорхнула она в райские кущи. У нее снова были длинные волосы, а подвенечное платье не запятнано кровью.

Кругом царила несравненная красота. Точь-в-точь как в детских грезах. На перистых облаках пролегли золотые улицы, высились ослепительные жемчужные дворцы, прогуливались статные, улыбчивые, смелые люди, всевозможные зверушки безбоязненно сновали по ступенькам и карнизам, витали птицы и добрые ангелы. Крича от восторга, она бежала по улицам и на каждом перекрестке была готова увидеть Люсьена. Наверняка он пишет статью, да так увлекся, что вряд ли заметит ее появление.

Но она его не нашла.

Когда бесконечный день увенчался золотым закатом, Люсетта остановилась. По бульвару шагала высокая, стройная женщина в белом наряде, и Люсетта приблизилась к ней.

— Извините, мадам. Позвольте спросить у вас совета.

Женщина посмотрела на нее и ласково улыбнулась.

— Я ищу мужа. Он умер несколько дней назад и; думаю, попал сюда раньше меня. Женщина молчала, улыбалась.

— Мадам, мне его никак не найти.

— Вероятно, потому, что его здесь нет.

— Но ему больше негде быть, — уверенно возразила Люсетта.

— О, милочка, местам, где он может быть, не счесть числа.

Люсетта нахмурилась, сверкнула прекрасными глазами. Неужели эта особа посмела предположить…

— Где же он, по-вашему? — с вызовом спросила она. Нельзя, живя с таким пылким борцом, как Люсьен, не перенять некоторые черты его характера.

— Ищите и обрящете, — уклончиво ответила женщина и пошла дальше.

Люсетта посидела в портике, играя с парой белых кроликов. Рассказала им о Люсьене. О своем ребенке — бедняжка теперь один-одинешенек. Кролики терпеливо внимали и сушили ее слезы своим мехом. В конце концов Люсетта встала и пошла дальше, решив обыскать каждую улицу и парк, заглянуть во все комнаты и чуланы. Что и сделала.

Она взбегала по лестницам, оставляла позади мосты над сапфировыми реками с россыпями плавучих цветов и стаями уток. Заходила в высокие колокольни и взирала с крыш в розовые дали, где порхали ангелы. Она не уставала. В этом мире не существовало усталости. Но в ней росли неуверенность и тревога. То и дело она обращалась к прохожим, заговорила даже с ангелом, который неподвижно стоял на колонне в нескольких футах над нею. Никто не мог ей помочь. Люсьен? Что за Люсьен? На земле Люсетта привыкла, что ее муж — знаменитость, а здесь никто о нем не слышал, и это злило и огорчало.

Времени здесь не существовало, но все же ее поиски продлились долго. В конце концов она решила, что побывала во всех закоулках рая.

Она отыскала ворота и вышла на облака. Повернулась спиной к чертогу вечного блаженства. Какое может быть блаженство, если рядом не будет любимого?

Небо простиралось в бесконечность. Люсетта шла, искала, а позади меркло сияние небесного града. Как мираж.

На звездной равнине души не спят, хотя грезят часто. Сон нужен живым, он теряет смысл для тех, кто лишен существования. И все-таки Д'Антуан в некотором смысле ворочался во сне, а потом, как бывает, когда решаешь проснуться в нужный час, поднялся из пучины забвения к яви и, не выныривая, бессознательно, вяло спросил себя: “Что, уже пора?» Но, очевидно, время еще не настало. Он рыкнул (хотя

это всего лишь метафора, Д'Антуан успел забыть свое прозвище) и снова погрузился в мягкие объятия забвения, свернулся калачиком, угнездился, исчез.

Демон, дежуривший у вертела с Геросом, вопросительно смотрел на свою жертву.

— Ты не находишь все это несколько однообразным?

— Если угодно, можем сменить пытку.

— Ты не понимаешь сути, — сказал демон.

— Возможно, — задумчиво произнес Герое, глядя на вилы.

Как выяснилось, он был приговорен не только к качелям огня и сладострастия. У чертей нашлись для него пытки посерьезнее. Начались они, как ни странно, лишь когда он сам подумал, что их недостает. В чем тут дело? В голосе совести? Еще удивительнее, что самые жестокие истязания почти не доставляли ему страданий. Взять хотя бы эту. Его заживо жарили на вертеле, непрестанно поворачивая с помощью острых вил, но было нелегко все время испытывать боль. Он то и дело отвлекался. Стоит о чем-нибудь подумать, и перестаешь корчиться. Забываешь, каково на вкус страдание. И ведь не скажешь, что демоны работают спустя рукава. Вертеться над огнем — мука мученическая. И все же…

— Извини, если я недостаточно внимателен, — сказал Герое. — Уверяю, твоей вины в этом нет.

— Может, тут есть твоя вина? — спросил демон.

— Несомненно.

— Может, ты просто не на своем месте? Вращение вертела прекратилось, потускнели угли.

— А где оно, мое место? Ума не приложу.

— А ты попробуй, — посоветовал демон.

Герое нахмурился — мыслимое ли дело, чтобы слуга ада любезничал с грешником?

Спали оковы, Герое сел и осмотрелся. Ад выглядел на удивление безжизненным, тусклым, как будто остывал, и это было поистине страшно. Над холодными серыми обсидиановыми скалами вяло вились жгуты дыма, в точности как над чем-то земным, вроде горелой выпечки. Больше — никакого движения. Герое повернулся к общительному черту, но и тот исчез. Потухли адские огни, грешник остался в одиночестве. Ни друга, способного посочувствовать и поддержать, ни врага, достойного твоего вызова, ни публики, перед которой можно блеснуть красотой, манерами и остроумием.

Так прошло много времени, и наконец ощущение дискомфорта, неудовлетворенности заставило его подняться на ноги. Он шел по отлогим серым склонам, не зная сам, что ищет. И вообще, зачем идти, если можно лететь?

Он полетел.

Избавление наступило внезапно. Как будто упала гора, давившая годами на плечи. Это было прекрасно. На смену спокойствию пришли растущий интерес, волнение, предвкушение новизны. И тут Люсьен понял, что он уже не Люсьен, что он уже не он и это не играет совершенно никакой роли. И от этого открытия стало намного легче.

Мгновенно все серое исчезло. Сгинула пустыня, а вместо нее… Нелегко описать радугу слепому от рождения, если вдобавок ты и сам слеп. Прибегнем опять к метафоре, этой волшебной палочке-выручалочке. Крошечный фибр физической материи, который несколько секунд назад был молодым человеком по имени Люсьен, пламенным революционером, первоклассным писателем, сокрушенной, раздавленной, мечущейся в ужасе жертвой гильотины, вдруг взял да катапультировался из им же самим возведенной тюрьмы в сад, напоенный солнцем, запахами цветов и птичьим щебетом. Нет, не в рай. Рай и в подметки не годился этому бескрайнему и прекрасному миру. Там были вершины и моря, ждущие своих покорителей, библиотеки — вместилища мудрости — манили отворенными дверьми. А самое отрадное — тут и там прогуливались, ведя задушевные беседы, или просто отдыхали другие люди. Они дружили и состояли в родстве, и их были тысячи, и даже тот, кто держался в одиночестве, вовсе не был одинок. Люсьен видел старых соперников, с которыми можно вволю попикироваться, и некогда любимых, которых можно обнять. И над всем этим витал дух радости и неутолимого любопытства. Конечно, это было не так. Совсем не так. Одно слово — метафора.