После гильотины
Шрифт:
Героса подгоняли отвратительные черти, но только возгласами. Он шагал и вскоре оказался в чем-то наподобие гостиной с широкими растворенными окнами. За ними полыхали озера и лагуны, и багровые склоны гор дышали нестерпимым жаром. Виднелись и страждущие грешники, но с такого расстояния не слишком отчетливо. Иными словами, ему открылась картина пугающая, сулящая муки, но это выглядело не откровенной угрозой, а намеком. Если бы Героса спросили, как он к этому относится, он бы признался, что одобряет.
В гостиной за каменным столом сидел некто под вуалями, тасовал карты. Герое, при жизни любивший перекинуться в картишки, сел напротив, и без единого слова завязалась
И продлилась она как будто бы очень долго. Невероятно долго. Внезапно с Героса спало оцепенение, и появилось странное чувство, которому он даже названия не сумел подобрать. Ибо оно было даже не странным, а абсурдным. Чувство вины? Что-то вроде. И тут возникло предположение, что в этой комнате его держат неспроста, это жесточайшее наказание — ему предстоит узнать свою судьбу. Впрочем, нет, это, конечно же, ерунда.
За окном высоко поднялось пламя, и из этого огня на Героса дикими кошачьими глазами уставился демон. Герое положил карты и пошел к черту, тот молниеносно сцапал его и вынес из комнаты. Герое бросил взгляд назад. Некто под вуалями исчез.
Демон и Герое обменялись несколькими фразами — к вновь прибывшему грешнику обращался сам ад. Они пролетали над потоками лавы, где с воем плавали преступные души, других, прикованных к раскаленным горам, истязали различные твари. Некоторые осужденные, хрипя от жажды, ползали по берегам огненных озер. Иные трудились, подобно муравьям, — таскали на спине огромные камни. Кое-кого свежевала и пожирала нечисть.
Герое видел причудливое смешение аллюзий, о чем-то подобном он читал в исторических трудах и классической литературе. Странное дело, все эти кошмары его не ввергали в дрожь, а, наоборот, успокаивали.
Демон повис в воздухе напротив хитроумного изобретения. Герое пригляделся — что-то вроде качелей, вперед — назад, вперед — назад, неустанно, как маятник. Примерно в миле от Героса сиденье погружалось в огненный поток, и раздавались жуткие вопли. Вот оно возвращается. На качелях в летних платьях, сшитых по французской революционной моде, две молодые женщины, целые и невредимые, чокались бокалами с белым шипучим вином.
Когда они приблизились, Герое заметил на сиденье свободное местечко еще для одного человека. И тут одна из девушек, блондинка, поглядела вверх и увидела его.
— Эге! — воскликнула она. — Это же Герое! Шалунишка Герое собственной персоной! Брюнетка тоже задрала голову.
— Спускайся, малыш! Мы припасли тебе местечко.
Герое улыбнулся и изобразил в воздухе реверанс. Девушки были похожи, как сестры, более того, каждая объединила в себе черты всех его знакомых женщин, брюнеток и блондинок, грубых и утонченных, аристократок и плебеек. Как только он это понял, демон разжал когти. Было чувство свободного падения, а в следующий миг он оказался на качелях между девушками. Мягкие руки, теплые губы, вьющиеся волосы и отменное шампанское — о чем еще можно мечтать?
— Пей быстрее, красавчик, скоро мы снова окажемся там.
— В огне? — спросил Герое. Качели на мгновение задержались, а затем понеслись назад.
— О, да, в огне. Какая боль! Какой ужас! — воскликнула девушка.
— Но ведь это продлится лишь мгновение, — сказала ее подруга. — Привыкнешь.
Они выпили за помин монархии и обнялись. Качели были очень широки и удобны.., почти для всего.
Через несколько в высшей степени приятных минут спутницы вцепились в Героса с испуганными криками, и их окутало бурлящее красное пламя. Они корчились и выли от боли, а потом качели понеслись назад, и мучения оборвались. Ни ожога на коже, ни даже подпалинки на одежде. Шампанское сохранило освежающую
Следующий раз они влетели в огонь, дружно горланя неприличную республиканскую песенку. Покорчились, повыли совсем чуть-чуть, и снова — смех, шампанское, упоительный полет…
Люсьен тоже мучился совсем чуть-чуть. Испытал боль, когда гильотина вонзилась в его шею. Молниеносный укол, вроде осиного жала. Вполне, надо сказать, терпимый. А затем — ощущение самого себя. Все крепнущее. Себя — но не в растущей боли, а в отчаянной борьбе. Гильотина лишила его зрения, слуха и речи, но остались другие чувства. Целую призрачную вечность лежал он, бесформенный и бесплотный, пытался вздохнуть, сглотнуть. Когда все это прошло, он попытался определить, где находится. Где-то да находится — это казалось самоочевидным. Он был слеп, глух и нем, однако убедил себя, что дышит. Дышит? Значит, случилось чудо, он спасен. Наверное, толпа ринулась ему на выручку, вынесла из-под кровавого ножа в самый последний миг.
Но вокруг, конечно, не было никого и ничего. Он поводил руками и обнаружил только пустоту. Да и рук, собственно, не было. Значит, это случилось. Он лишился тела. Осталось только его “я”. Даже в этом он не был уверен на протяжении ужасной секунды. Решительно держался за свое “я”, за все, что удавалось вспомнить. Снова он боролся, и в этой борьбе ему удалось открыть глаза. Вернее будет сказать так: он прозрел.
И увиденное нисколько не ободрило. Открылась сцена абсолютной пустоты. Ни земли, ни неба — пустыня, целиком сотканная из отсутствия вещества. И все же она казалась материальной. К примеру, если долго всматриваться, появляется иллюзорный дымный силуэт. Правда, смотреть с самого начала было не на что. Открылись иные чувства: подавленность, страх, беспомощность. Даже в самые трудные дни при жизни эти чувства не вырастали до такой степени. А хуже всего было одиночество.
Значит, ему как-то удалось пережить смерть. Удалось ли? Очень уж слабо все это походило на жизнь. Но тут пришло на ум слово “чистилище”. А есть ли он, ум?
Люсьен поймал себя на том, что непрестанно озирается, но всюду видит одно и то же. Он искал спасительную лазейку. Бежать! Вернуться! Нет ничего дороже жизни. Возвратить ее любой ценой! Как хочется назад! Должен же быть выход…
И когда страстное желание стало почти нестерпимым, пустыня начала заполняться толпами, красками и шумом, порожденными смятением его души. Он продвигался верхом в кавалькаде, а еще — смотрел на нее с обочины дороги. Он слышал пушечные раскаты над Парижем в день падения Бастилии. Он слышал… Но все это были лишь сны наяву. Каждая греза рассеивалась, стоило лишь напрячься. Нет, так ему не найти спасительную дверку.
Он то рылся в пустоте, то шарил, то носился по ней. Когда же прекратил эти занятия, мысли совершенно успокоились и потекли прочь. Он боялся их потерять. Боялся потерять себя. И этот страх был страшнее всех других, страшнее даже страха смерти.
А еще была злость. Ничего подобного Люсьен не ожидал увидеть “за чертой”. Все говорило о том, что к Богу взывать не имеет смысла. Но он тем не менее попытался — разумеется, без успеха. Бог либо не существовал, либо не снисходил до него. Несколько раз возникало странное ощущение, что не Бог, а сам Люсьен обладает ключом ко всем этим загадкам. Неужели такое возможно?