После любви
Шрифт:
– С вашим воображением нужно писать детективные романы.
– Мое воображение… И здравый смысл… И – самое главное – факты… Они подсказывают мне, что все было так или почти так.
– За исключением одного: я не убивала Фрэнки. У меня не было повода убивать Фрэнки. У меня не было мотива!
– Возможно, со временем вы вспомните и мотив.
– Как я могу вспомнить то, чего не существует?
– Время – против вас. Факты – против вас. Свидетельские показания – против вас. Все… все указывает на то, что убийство совершили вы. Мне очень жаль, мадам, но, похоже, вам не выкарабкаться.
– Это неправда.
– Подумайте о хорошем адвокате, мадам.
…Я упорно не желаю запоминать имя следователя.
Ничего личного.
В другой ситуации он бы понравился мне, даже наверняка – понравился. Араб средних лет (ему не больше сорока), с безупречным пробором в волосах, с безупречным французским – он без труда может позволить себе метафоры, он может позволить себе сравнения, он закидывает мяч в корзину с изяществом уличного баскетболиста (viva hip-hop basket!), каждую нашу встречу я проигрываю ему всухую. Он не кровожаден, представить его насаживающим на средневековый шест головы врагов невозможно. Он искренне не понимает, почему я отпираюсь: произошедшее очевидно, улики абсолютны, свидетельские показания не подлежат сомнению, подумайте о хорошем адвокате, мадам.
Почему я отпираюсь?
Он носит давно вышедший из моды костюм-тройку; прежде чем начать допрос, он аккуратно снимает пиджак и вешает его на спинку стула. Первые полчаса я изучаю верхнюю пуговицу на пиджаке, затем перехожу к двум другим: они выглядят крепко пришитыми, только рисунок петель на них разный, моему следователю претит однообразие. Отсюда и цвет рубашек, еще ни разу он не появлялся в одной и той же, сначала была белая, затем – голубая, затем – бледно-сиреневая. А однажды он пришел в джинсовой – когда всплыла история со спичками.
Спички почему-то страшно беспокоят меня.
Даже больше, чем отпечатки на бритве, больше, чем негативы с моим изображением, найденные в номере Фрэнки. Я думаю о них по ночам, когда стена камеры упирается в щеку и забивает рот пыльной каменной крошкой.
«Cannoe Rose» -
жалкий кусок картонки с названием кафе, внутренности кафе так и стоят у меня перед глазами: крошечная забегаловка на пять столов, дартс в левом углу, телевизор в правом, горшки с цветами на окнах, бумажные скатерти на столах – красные в белую полоску. Сама картонка тоже была красной, в телефонном номере, указанном на ней, – только тройки и семерки.
Никаких других цифр нет.
Каким образом спички оказались в моей сумочке? Кто бросил их туда, и главное – когда? Если уже после того, как я вернулась в отель, – не так обидно, пусть их. А если нет? Если в то время, когда я изнемогала от тьмы и рокота океана – они лежали между помадой и расческой с деревянной ручкой? И я могла бы ими воспользоваться и осветить себе путь, и поднять бритву, которой перерезала горло несчастного живчика Фрэнки…
Стоп.
Я не убивала Франсуа Пеллетье.
А если бы даже убила – то никогда бы не оставила орудие преступления рядом с трупом. Не такая я дура. Пусть и не хладнокровная убийца, – но я не дура. И могла бы справиться со спичками половчее, чем тот, кто выпотрошил картонку и стер полоску серы. Пустая картонка – почему она пуста? Смысла в пустой картонке не больше, чем в футболках с надписью «Рональде» и «Рональдиньо».
По полтора доллара за штуку.
Тот, кто оставил спички в моей сумочке, знал больше, чем я.
Я не уверена в том, что не убивала Франсуа Пеллетье.
Люди меняются с возрастом, люди меняются под грузом обстоятельств, а вместе с ними претерпевают изменения и их фобии; что, если моя полуобморочная ненависть к темноте, слепая невозможность справиться с ней, тоже подверглась корректировке? И вызвала острый психоз, в результате которого я ночью пришила Фрэнки бритвой, исчезнувшей днем.
И благополучно забыла об этом. А безупречный следователь-араб с безупречным пробором в волосах и безупречным французским просто пытается напомнить мне, что произошло на самом деле. Одно из двух: либо я не убивала Франсуа Пеллетье, либо я его убила.
Разница между этими двумя утверждениями невелика, это почти одно и то же утверждение – только рисунок петель разный, частица «не» – вот дополнительный стежок. Следователь – милый человек, совсем неглупый человек, я представляю его не иначе, как читающим романы Франсуазы Саган и слушающим песенки Sacha Distel в свободное от работы время. Страна его мечты – Франция, так же, как Голландия – страна мечты Фатимы.
А еще я представляю Фрэнки – таким, каким мельком увидела его утром после убийства: левое колено подогнуто, левая рука вытянута вперед, скрюченные пальцы тщетно пытаются ухватить пустоту перед собой.
«Я в полном дерьме», – сказал он кому-то по телефону прежде, чем умереть. Куда делся этот чертов телефон? Он мог бы свидетельствовать в мою пользу, хотя от подобных показаний нет никакого толку. Нажмешь кнопку с цифрой «один» – и выскочит официант из «Ла Скала» – со сдачей смены в половине двенадцатого, с парафразом на тему «Лучшее шампанское для моей любимой девушки», с парафразом на тему «Клиент был заметно расстроен, когда расплачивался».
Неужели Фрэнки сэкономил на чаевых?
Под цифрой «два» идет Иса Хаммади. Дядюшка Иса. Хренов специалист по фенхелю и кайенскому перцу с секундомером в руках. Дядюшка Иса, прикормивший меня пахлавой, усыпивший бдительность россказнями об автокатастрофах, о падении продаж пряностей в двадцатом округе Парижа; «марокканец всегда ждет гостей», как же! Гости с полицейскими удостоверениями оказались предпочтительнее. Дядюшка Иса – идеальный свидетель.
Незаинтересованное лицо.
К тому же он хорошо ориентируется во времени.
Кто там под номером «три»? Фатима?.. Жюль и Джим?
Оба присутствовали на первом допросе, по удовлетворенной физиономии Жюля было видно, что это он раскрутил дело и навел марокканских недотеп на след, что это он обнюхивал мое платье и рылся в моей сумочке, что это он, взвесив все обстоятельства, присоветовал снять с меня отпечатки пальцев (марокканские недотепы еще не скоро бы на это решились), что это он – великий Мегрэ, что это он – великий Коломбо из фильмов про Коломбо. Джим, как всегда, оставался бесстрастным. Жюль – другое дело. Жюль до сих пор помнит свой неудачный наскок на девицу из ресторана (и даже не столько его, сколько то, что я – я! – присутствовала при этом). Я стала нежелательной свидетельницей его поражения, а что происходит с нежелательными свидетелями – известно из фильмов про Коломбо.