После нас - хоть потом
Шрифт:
Пихто Твердятич насупился, развил грамотку и, отнеся подале от глаз, принялся читать:
«Солнышку моему сиятелю, свету моему совету, старому дедушке Пихто Твердятичу - внучище его недостойный Кудыка челишком бьет…»
Ишь ты, завернул… Потеплело на сердце. Зажмурился старый, ровно маслица лизнувши.
«Дед, - продолжал Кудыка.
– Серебришко я перепрятал. Отыми половицу, да не ту, что справа от печи, - левую отыми, вот там оно и есть. Передавших грамотку не забижай, я с ними при случае еще денежку пришлю, когда та вся выйдет. Засим писавый кланяюсь…»
Заробев,
– Кто ж он теперь-то?
– еле выпершил дед.
– Уж не в разбой ли часом ударился?..
Берегиня скроил таинственное изличье, сплюнул, огляделся.
– Не знаю, дед, - прогнусил он тихо и значительно.
– Но круто, говорят, взлетел, крутенько… Кощей - и тот о нем уже наслышан. Вот и смекай…
– Так а письмишко-то кто передал?
– Говорю ж тебе: от Кощея пришли…
– А ты-то сам не от Кощея разве?..
– опешил старый.
– Куда там!..
– вздохнул тугомордый отрок.
– От подручных его. Сам-то Кощей, вишь, глубоко закопался, личика не кажет. Ежели и встретится с кем, то разве с боярином каким, а то и с самим князюшкой… Однако прощай, дед. Недосуг мне. Ежели понадоблюсь - дай знать…
С этими словами берегиня махнул в седло, и гнедоподвласый конек понес его по улочке ладной нагрункой [93]– с отволочкою задних ног…
Смотрел ему вслед старый Пихто Твердятич, слезы смигивал.
«Ай, внуче… Ай, внуче…»
Нет, ну ее к ляду, такую милость! Пожаловало, называется, красно солнышко чад своих!.. Работать два дня подряд без отдыха - шутка, что ли? Да еще и ни на один храпок не прилегши!.. И ежели прав был кудесник Докука, что, мол, возрадовалось тресветлое общему воздержанию, то лучше уж снова во блуд удариться…
Ко второму за день закату изнемог князюшка Столпосвят, с голоса спал. Как вскинулся в седло при виде знамения, так и метался, сердешный, по градам и весям теплынским - собирал людишек на рыночных площадях, речи творил… Лошадушка - вся от пены белая, сменить пришлось. Будь на его месте кто другой духом послабже, жилою потоньше, - ей-ей, не выдержал бы: закрыл глазки да лег на салазки… Да только не из таких князюшка-то наш! Нутром чуял: не тот нынче день, чтобы в праздности да неге полеживать. Тут так: не удержался за гриву - за хвост не удержишься… Куй, пока брызжет!
Спешившись у высокого боярского крыльца, князюшка оперся на окатистое надежное плечо Блуда Чадовича, постоял, перевел дух и лишь после этого поднялся, тяжело ступая, по лесенке с хитро выточенными перильцами.
– Кликнул?
– устало спросил он, даже и личика не повернув в сторону боярина.
– Ждет… - почтительно молвил тот, поддерживая князюшку под локоток.
Когда подступили к горнице, за дверью кто-то взлепетал по-берендейски, но с греческим выговором:
– Цестны целовеки так не делают!.. Долзен - плати!..
Боярин распахнул дверь перед князем. Пол в горнице устелен был ковром, стол накрыт нарядной скатертью, на окнах - занавесы да наоконники, поставец сиял серебряной посудой. Красовались в тарелях [94] всевозможные яства, а в самой середке стола выгибала шею лебедь целая, нерушеная.
На лавке, промакивая тафьею выпуклую плешь, пригорюнился Лют Незнамыч, а перед ним метался, запальчиво взмахивая руками, смуглый изобиженный грек.
Вяло ответив на приветствия, князюшка сел за стол и принял из рук боярина полный кубок доброго вина. Выцедил, прищурив правое око, закусил заморской маслиной, поставил кубок, призадумался. Потом вскинул бровь и глянул на скукоженное личико розмысла.
– Вишь, как оно бывает-то, Лют Незнамыч… На смирного беду нанесет, а прыткий и сам набежит… Так что не помогло тебе смирение твое… Влез по уши - полезай и по маковку… На участке-то хоть спокойно?
– Куда там!..
– Розмысл с горечью махнул тафьей.
– Вече [95] собирают, в доски железные бьют…
– А чего хотят?
– Да зябко молвить, чего хотят, - передернув плечиками, отвечал Лют Незнамыч.
– Родислава Бутыча скинуть мыслят. А на место его Завида Хотеныча прочат…
– Разумно… - одобрил Столпосвят и мигнул боярину. Тот живо наполнил кубок.
– Да мало ли что разумно!
– вскричал розмысл.
– По Уставу Работ…
Князюшка поперхнулся и, проплеснув вино, грянул донышком в стол.
– По Уставу?..
– взревел он, да так, что из оконного переплета чуть стеклышки не посыпались.
– Это по какому же уставу вы нас позавчера заморозками пожаловали? А сегодня и того чище - ночи лишили!.. Давно пора в шею гнать этого вашего хрыча Родислава Бутыча, пока он тут светопреставления нам не учинил! И правильно Завид Хотеныч сделал, что грамоту его разорвал! Ишь! Один дельный человек на всю преисподнюю - и того убрать норовят…
– Против главного розмысла - н-не пойду, - выговорил с запинкой бледный Лют Незнамыч.
– Не пойдес - плати, - тут же заявил чернявый.
– Ми, греки - цестны целовеки…
– Да немыслимо сие!
– возопил в отчаянии Лют Незнамыч.
– О чем глаголишь, княже? Или грамоту царскую тебе еще не вручили?..
Столпосвят насупил брови и поднес кубок к улыбнувшимся устам.
– Вручили… - рек он напевно и выпил. Развел усы, огладил бородушку.
– Велит мне та грамота снять с кормления участок Завида Хотеныча… И, пока не покорится, припасов ему не поставлять…
– Так неужто не снимешь?
– Ну почему же… - невозмутимо пророкотал князюшка.
– Сниму-у… - Тут он бросил на Люта Незнамыча исполненный грозного лукавства взор.
– Только не его участок, а твой. Твой, розмысл! На второй день у людишек животы подведет - они тебя самого съедят… сольцой не посыпая… А порушь-ка мне, боярин, лебедь белую!..
Блуд Чадович взмахнул ножом и, раскроив птицу, поднес с поклоном на блюде наиболее лакомый кус.
– Неужто и царя не страшишься?
– пролепетал ужаснувшийся розмысл.
– Прознает ведь…