После огня
Шрифт:
— Я скучал по тебе, — тихо сказал Фриц.
— Я тоже, — так же тихо отозвалась Грета.
От его руки она не отстранилась и вяло думала о том, что надо лишь потерпеть. Они муж и жена, по-другому не будет. И ей не так страшно, когда он спит рядом. Только дождаться, что Фриц заснет. Просто дождаться. Она посмотрела ему в лицо. Пусть так, пусть и он думает, что она ждет. Ждет его.
Он тихо выдохнул и наклонился к ней, крепко прижавшись губами к ее шее. Потом откинул одеяло, стащил с себя белье, бросив его к изножью, чуть подвинул ее к середине кровати и лег
— Обними меня, — выдохнул Фриц.
Грета послушно закинула руку на его шею, другой дернула повыше рубашку. Двинула бедрами, подстраиваясь под него. Муж в ответ приподнялся, и она заметила шрам. Небольшой рубец почти идеальной круглой формы, испортивший гладкую кожу под ключицей. Она не могла оторвать глаз от давно зажившей раны, которая могла оборвать его жизнь. Раны от пули снайпера. Снайпера, о котором знал Ноэль. Ноэль… Она стиснула зубы, чтобы не выкрикнуть его имя вслух, когда остро почувствовала нетерпение, исходившее от Фрица. Грета слабо вздрогнула, чуть согнула ноги в коленях, разведя их шире, чтобы меньше касаться его горячей кожи. И закрыла глаза. Надо лишь потерпеть.
— Господи, сухая совсем, — поморщился он.
Вошел в нее не сразу. Не получалось. Но и закончилось быстро — его хриплым сбивчивым дыханием, короткой конвульсией и совсем забытым выражением лица, похожим на оскал. Потом он скатился с нее на другую сторону кровати. Только рука его продолжала сжимать ее грудь.
— Ничего… Ты привыкнешь ко мне снова… — прошептал Фриц, когда дыхание немного восстановилось.
— Да, Фриц, — ответила Грета и, одернув сорочку, накрылась одеялом. — Я привыкну.
*****
«Здравствуй, отец!
Мы теперь у Тобрука.
Я долго не писал. Сначала не было возможности, потом не мог собраться с духом.
Я не вернусь, папа. Вернее, не вернусь к вам, к Грете. Я хочу другой жизни с другой женщиной, которую полюбил, и без которой мне бы не выжить здесь. Так вышло, что она со мной. И так вышло, что я считаю ее своей женой.
Мы познакомились во Франции. Я был ранен (серьезно, но маме не говори, хватит с нее других вестей). Джит служила в госпитале медицинской сестрой. И она ставила меня на ноги. Может быть, если бы не она, меня не было бы в живых.
От отпуска после ранения я отказался. Говорю тебе честно и прямо — я не хотел потерять Джит. Обязательства перед Гретой и Гербером удержали бы меня на месте. А я не хочу и не могу. Как только представилась возможность, попросился в Египет, лишь бы от дому подальше — только на сейчас, на это время. Джит со мной. Мы теперь ни за что не расстанемся.
Мне жаль, что так вышло. Я никогда не откажусь от сына, но жить с Гретой не стану. Она хорошая, добрая, и я благодарен ей за многое. Но на волоске от смерти я выжил, потому что рядом была Джит. Разорваться не получится. И если чему я и научился, так это ценить то, что есть сейчас.
Прошу тебя, поговори с Гретой и с мамой. Я знаю, маме тяжело будет это принять. Грета еще молодая, устроится. Позаботься о ней и о Гербере, пожалуйста. Когда я смогу, я буду помогать им сам.
И прости меня. Я знаю, ты иначе меня воспитывал. И тебе будет за меня стыдно. Но я не хочу жертвовать своей жизнью. Ее и без того может оборвать любой снаряд.
А Джит вам понравится, честное слово. Я иногда думаю, что она, наверное, даже Грете понравилась бы. Пока она со мной, ничего не случится. Обещаю.
Люблю вас, крепко обнимаю. Надеюсь, свидимся.
Friedrich, 5. Juni 1941».
21
Ион Антонеску приговорен к смертной казни. 17 мая 1946 года. Черной типографской краской по белой шуршащей бумаге.
Рихард свернул газету. Он привык уже к союзнической. И привык читать о казнях едва ли не в каждом выпуске. И почти уже не ждал появления немецких изданий, понимая прекрасно, что однажды те все равно будут. И в них перестанут писать о бесконечных процессах над нацистами.
Он долго курил во дворе, прислушиваясь к тому, что происходит в доме. Фриц ушел на работу. Грета притихла. Впрочем, тихой она была уже давно. Самого себя Рихард чувствовал мерзавцем. Ему бы радоваться сыну, а внутри все скреблось и царапалось. Чувство, до сей поры неведомое. Наверное, это чувство вины. Вместе с тем он всего лишь делал то, что считал правильным. Каждый день своей не всегда правильной жизни.
В конце концов, потушив окурок, он встал со скамьи, сколоченной накануне Фридрихом, но еще не окрашенной, и, мимолетно подумав о том, к чему обустраивать двор, если так стремишься уехать, вошел в дом.
Грета нашлась в гостиной. Сидела в кресле у окна. Кресло было то самое, отремонтированное лейтенантом. А Грета была другая. И он прекрасно понимал, почему. И вопросы сына о том, что солдаты сделали с его женой, казались чудовищными даже несмотря на то, что вокруг многим повезло куда меньше Греты.
— Что там у тебя? — спросил Рихард, усевшись в кресло напротив.
— Перчатки, — Грета подняла глаза на Рихарда, — надо убрать. Почти лето. Ни к чему они.
Это были те самые перчатки, подаренные ей Ноэлем на Рождество вместе со шляпкой.
Рихард бросил газету на стол и откинулся на спинку кресла. Потом, не глядя на нее, сказал:
— Когда тебя увезли в Лёррах, он приходил. Его демобилизовали. Возвращался домой.
— Он правильно сделал, что уехал.
Ее голос был спокойным. Будто она говорила о чем-то совсем простом и неважном. Встала, подошла к буфету и, достав льняную салфетку, обернула в нее перчатки.
— Может быть, вам стоило… — Рихард запнулся и опустил голову еще ниже — как с ней такой говорить. — Я не знаю, что у вас произошло, и что он мог тебе предлагать, но… Ты поспешила решить, ласточка.