После первой смерти
Шрифт:
– Я признаю свои ошибки, потому что ошибаются все. А у меня, как у молодого, как ожидается, будет ещё немало ошибок. Но небрежность бывает разной. Выйти из автобуса и оставить девушку внутри без присмотра, это было больше чем ошибка.
Арткин ругал его и прежде, но всегда с пониманием, как учитель ругает ученика. Но это было хуже, чем выговор учителя ученику. Намного хуже. Он упрекал его, как и любого другого борца за свободу, любого другого солдата. И Миро погрузился в отчаяние. В этой акции ему нужно было проявлять мужество. Арткин доверял ему, обращался с ним как с человеком. И он оплошал перед Арткиным. У него не было времени, чтобы показать себя настоящим мужчиной прежде, чем Арткин успеет
– Лишь одно тебя спасает, - сказал Арткин.
Миро не шевелился, не дышал, и даже пытался остановить кровь, текущую по его венам. «Что?» - не осмеливался он спросить.
– Я сам должен был обыскать эту девушку, или попросить об этом тебя. Это также и моя небрежность. Я разделяю с тобой эту вину.
А затем Арткин велел ему быть начеку и постараться быть бдительнее, чем прежде:
– На ошибках учатся, - сказал он, с предупреждением в голосе.
– Переговоры теперь входят в критическую стадию. Будь на страже.
Когда Арткин вернулся в фургон, некоторые его слова загремели эхом в сознании у Миро. «Лишь одно тебя спасает…»
И Миро несчастно задумался: что же его спасает и от чего?
Незаметно для Кет ночь опустилась на автобус. Всю свою жизнь она пыталась уловить, где же пролегает та таинственная грань между вечером и ночью, между сумерками и кромешной тьмой. Ночь лишь только углубила полумрак в салоне автобуса, и всё же принесла с собой своего рода усталость, укутывающую людей, словно согревающее одеяло. Воздух автобуса был перемешан с запахами мочи («Возможно, моя собственная», - с отвращением подумала Кет), пота и рвоты. Но в темноте эти запахи казались не такими уж резкими и неприятными, возможно, это обман чувств. И потому что окна автобуса были заклеены ещё днём, глаза Кет быстро привыкли к ночной темноте. Дети, за исключением одного или двух, с благодарностью приняли наступление ночи, погрузившись теперь, казалось, в более естественную дремоту. Повсюду слышалось ритмичное дыхание, посапывание. Детские тела удобно расположились на сиденьях. Уже ни от кого не было слышно внезапного резкого пробуждения от наркотического сна. Пару раз кого-то стошнило, оба раза Кет успела подскочить с пластиковым ведром, ещё кто-то жаловался на боли в животе. Но Кет сумела всех успокоить, обещая, что завтра всё будет лучше, все вернутся домой и снова будут с их мамами, и папами. Жара всё ещё не спадала, чтобы спокойно находиться здесь с закрытыми окнами и дверью. Кет чувствовала, что она смогла бы вынести любую жару и любой холод. Факт, что она осталась жива, пережила эту бесполезную попытку побега без какого-либо возмездия со стороны Арткина для неё или детей. И это давало ей ощущение того, что она может противостоять чему бы то ни было: жаре, или холоду, голоду или жажде. Она поняла, что она уже целый день не ела, если не считать маленькие укусы от детских бутербродов. При мысли о еде её живот восстал. Как долго она сможет продержаться без еды и питья?
Аккуратно, так, чтобы не потревожить сон маленькой Керен, свернувшейся калачиком рядом около неё, Кет поднялась, чтобы выглянуть через узкую щель в заклеенном окне. Через ущелье окна павильона светились желтым светом. Снаружи мерцали синие огоньки. В лесу было тихо, всё замерло в темноте. Ни луны, ни звёзд. Стволы берёз белели, словно бледные кости. Ей было не понятно, почему никто не стрелял, когда она начала выводить автобус с моста. Арткин сказал правду? Переговоры шли на самом деле? И подразумевало ли это, что их освободят?
Кет отвернулась от окна. «Освободят, но не меня», - подумала она. Она посмотрела на Миро, сидящего где-то сзади. В темноте он выглядел чёрным бесформенным комком. Она слышала разговор Арткина с Миро, о её неудавшемся побеге. Но не могла разобрать его
Она снова села. У неё болели все кости и мышцы, которые ныли от недавнего напряжения. В то же самое время на неё навалилось уныние, голову заполнила тяжесть, а в её сырых глазах появилась резь. Ей стоило бы немного поспать, чуть-чуть отдохнуть, на какой-то момент исчезнуть из этого ужасного места. Всё же она знала, что она должна сопротивляться сну. Сон был подобием маленькой смерти, и, вероятно, сама смерть была намного ближе, чем она могла предположить. Ей хотелось оставаться бодрой и активной – живой, пока это было возможно.
Миро задумчиво сидел в темноте, наблюдая и ожидая. На стрёме. Наблюдая за каким-либо движением вообще. Наблюдая за каждым движением Кет. За тем, как она прижимает к себе ребёнка и, возможно, при этом спит. А, может, и не спит. Миро был несчастен. И его всё удивляло. Удивляло всё, что было для него ново, и это делало его несчастным. Он никогда не предавал значения эмоциям и никогда не думал об этом. Он осознавал, что другие могли быть счастливыми или грустными. Два вида эмоций, которые он наблюдал. Счастливый и несчастный. Словно ярлыки, болтающиеся на ручках багажа.
Но в этот момент именно он был несчастен. Он сидел в этом автобусе с детьми и с американской девушкой и вешал на себя ярлык. Прежде ему никогда не требовался ярлык, во время всех их акций с Арткином он не думал, будет ли он счастлив, будет ли ему грустно или даже страшно. Он концентрировался на акции и мог знать своего рода удовольствие, если всё проходило хорошо. И это было всё. Но теперь он заглядывал внутрь себя и находил чувство, которое он смог бы определить только как печаль. Девушка спросила: «Неужели ты ничего не чувствуешь?»
Смущенный такими мыслями, Миро стоял в проходе и осматривал автобус. Он не хотел рисковать, чтобы допустить ещё какую-нибудь ошибку. Кет была умнее, она была способна на большее, чем он подозревал. Арткин сказал: «Никогда не доверяй своему врагу, независимо оттого, насколько он кажется послушным». И он почти доверился ей, перестал её охранять, потому что ему показалось, что она послушна и беспомощна. Он почему-то потерял бдительность. Он думал о её незащищённой плоти, о том, как на короткое время она была раздета, и расхаживал в темноте, чтобы попытаться избежать подобных мыслей.
Она, наверное, спала, её белокурые волосы во мраке были похожи на маленький огонь. Она была источником его неприятностей и первой его целью, и она, как могла, избегала его. Она расслабила его своей мягкой манерой говорить, своими вопросами, и к тому же заставила его слишком многое сказать и быть небрежным. Аккуратно приблизившись к двери, он проверил замок. По пути назад, он проверил липкую ленту на окнах и пластиковые клинья в форточных защёлках. Он старался быть осторожным, чтобы не разбудить девушку и детей. Дети ему действовали на нервы.
Он вернулся обратно к самому заднему сиденью и грузно на него опустился. Он слушал дыхание и нежный храп детей и девушки. Пусть поспит. Завтра акция должна закончиться, и у него будет возможность вернуть доверие Арткина. Дети будут освобождены, и он подведёт к её виску дуло пистолета, а затем они покинут это место.
Он продолжал бодрствовать всю ночь, напевая себе под нос песни Элвиса Прели. Так же, как когда-то его научили подолгу и не ходить в туалет или в душ, он мог долго обходиться без сна, когда это было необходимо, быть бодрым и не терять бдительности. Его глаза умели приспособиться к темноте и обнаруживать любое движение, которое могло бы нести за собой опасность.